«На что? — потерянно размышляла она. — На „любовь до начала боевых действий“? Или на что-то более важное и серьезное?»

Перед ее глазами возникли необычайно яркие картины: вот он смотрит на нее своими чудесными глазами на виленской площади, танцует с ней вальс, почти не замечает на ужине у Санеевых, но на виду у всех подъезжает на Бекешиной горе и провоцирует на ссору; улыбается уголками рта при встрече в городе; на бале отсылает Рогозина, чтобы самому стать ее партнером, флиртует с ней в саду и во всеуслышание заявляет, что добивается ее внимания; ревнует, говорит колкости и целует в той роще…

«Madame la baronne», — она будто наяву услышала его низкий ласкающий голос и встрепенулась, задрожала, охваченная волной непреодолимого желания увидеть его, прикоснуться к нему, ощутить на себе его взгляд и улыбку…

«Это наваждение, которое пройдет со временем или… нет», — думала она, отправляя Катрин и Ольге коротенькие письма, в которых постаралась с иронией описать свою жизнь в поместье, а также отъезд из Вильны.

«Беззаботное времяпрепровождение и приятное общество, в том числе и Ваше, — сообщила она Катрин, — грозило затянуть мое пребывание в Литве на неопределенно долгий срок, потому мне пришлось поступить с собой самым безжалостным и решительным образом — быстро собраться и покинуть Вильну, дабы наконец попасть в поместье, где меня ожидали весьма важные, не терпящие отсрочки дела. Зато теперь я веду вполне здоровый образ жизни: ложусь рано, встаю еще раньше, в полную грудь дышу деревенским воздухом, вкушаю свежую деревенскую пищу, хлопочу по хозяйству и развлекаюсь общением с гостеприимными и премилыми соседями, кои меня здесь окружают.

Что касается генерала Палевского, то не думаю, что туча в его глазах была связана с моим отъездом — скорее, гроза проявилась в его взгляде при мысли об очередных маневрах или параде, хотя, конечно же, мне было бы лестней думать о себе как о причине его немногословности и сдержанности, столь ему несвойственных. Впрочем, чтобы в полной мере поддержать представление графа о женской „взбалмошности и упрямстве“, можете передать ему от меня приветы и всяческие пожелания…»

Хотя Докки и продолжали мучить всевозможные сомнения по поводу отношения к ней Палевского и оправданности собственного отъезда из Вильны, после письма Катрин ей стало гораздо легче на душе, и будущее, хоть и полное неопределенности, уже не казалось столь мрачным и безысходным.

Шли дни, и как-то поутру Докки с Афанасьичем отправились верхами на дальние луга, засеянные, по бумагам, клевером, которого там не оказалось.

— Я писала Легасову, чтобы он отвел место под клевер, — сказала Докки Афанасьичу.

— Бумага все стерпит, барыня, — ответил ей слуга, — а окромя, как на бумаге, клевера-то и нету…

Они поехали домой и были уже близко от усадьбы, когда Афанасьич вдруг привстал на стременах, прикладывая ладонь козырьком ко лбу и всматриваясь в даль.

— Кто-то там мчится, лошадь не жалея?

У Докки куда-то ухнуло сердце, когда она увидела на дороге, ведущей к их дому, верхового, скачущего во весь опор. Издали нельзя было разглядеть толком ни лошадь, ни всадника, да и выглянувшее из-за тучек солнце слепило глаза, потому она толкнула ногой Дольку и понеслась по тропинке, стремясь поскорее разглядеть, кто там так спешит к ее дому.

С первого же дня жизни в Залужном Докки, едва завидев на дороге всадника или экипаж, вздрагивала, хотя ужасно глупо было с ее стороны втайне ждать того, кто никогда сюда не приедет. Всякий раз она твердила себе, что Палевский и не заметит ее отсутствия, а если заметит, то лишь пожмет плечами и тут же забудет о ней. Она напоминала себе, что он занят службой, не знает, где она, да и не желает этого знать, и даже если он и поинтересуется, то ему все равно не скажут, и он никогда не сможет ее здесь найти. Так она уговаривала себя и была уверена, что эти рассуждения верны, но ничего не могла с собой поделать и волновалась, как только кто-то проезжал по дороге. И теперь, зная, что он спрашивал о ней и мог получить ее адрес, Докки отчаянно погоняла кобылу, летя за своим сердцем к усадьбе, где, может быть, в эту минуту о ней спрашивает тот, кого она вопреки всем здравым рассуждениям ждала и молила увидеть…

Афанасьич, вскричав, чтобы барыня не гнала, поскакал за ней, и вскоре они влетели во двор дома, где собралась толпа дворовых, а в центре ее на взмыленной лошади, что-то выкрикивая, крутил верховой.

Велико было разочарование Докки, когда она увидела вместо статного офицера взъерошенного подростка в съехавшей на затылок шапке, восседавшего на мосластой лошадке. Придержав Дольку, Докки перевела дыхание, Афанасьич же грозно обратился к парнишке:

— Чего носишься как окаянный, случилось что, иль попусту народ баламутишь?

Тот порывисто оглянулся и выпалил:

— Война!

Толпа задвигалась, зашумела, бабы заголосили.

— Погодь! — Афанасьич покосился на Докки, которая с встревоженным видом вслушивалась в их разговор. — Говори толком, откуда слухи такие, кто прислал.

— Барин мой, Захар Матвеич, — пояснил мальчишка, сдернув с себя шапку. — Он известия получил и меня отправил по соседям. Сказывал: давай, Федька, скачи, оповести всех, что война, мол.

— А сам-то он где, дома?

— Не, барин наш сам в город поехал, разузнать подробнее — что да как. А меня — по соседям. Чтоб оповестил, говорит.

— Молодец, Федька, — кивнул Афанасьич и обратился к дворовым:

— Ну, узнали — теперь за работу. Там у нас армия стоит — сами с войной-то разберутся. Бабы, подайте кто мальчонке квасу да бубликов, что ль, — пускай подкрепится и дале скачет.

Народ, переговариваясь, начал расходиться, бабы засуетились вокруг гонца, а Афанасьич помог оцепеневшей Докки сойти с лошади, приговаривая:

— Не переживайте, барыня, все образуется. Может, слухи это. А ежели и война, так наших молодцов на границе полным-полно, побьют француза — и все дела.

Докки, хоть и знала, что войны не избежать и что в армии даже ждут ее с нетерпением, испытала сильнейший шок при известии о ее начале. В Вильне — совсем рядом с границей, находились ее родственницы, друзья, там же был Палевский, который будет воевать и подвергаться огромной опасности.

Она медленно вошла в дом и рухнула в кресло.

— Афанасьич, там же Алекса и Мари с девочками! Успеют они выбраться? О, я их бросила, бросила одних, без денег! — причитала она. — Как я могла так ужасно с ними поступить?! Что теперь будет?! Никогда себе не прощу, никогда!

Она вскочила с кресла и лихорадочно заходила по комнате, обдумывая, как ей поступить.

— Надо ехать за ними! — воскликнула она. — Нужно немедленно выезжать, чтобы забрать их из Вильны.

— Успокойся, барыня! — прикрикнул на нее Афанасьич и усадил обратно в кресло. — Нечего тут припадки разводить!

— Я не развожу припадки, — сказала Докки, у которой внутри все обрывалось при одной мысли, как страшно теперь там, в Вильне. — Но я должна…