Но Андай’я не заботилась о храмах. Собственно, она не заботилась ни о чем, кроме того, чтобы люди помнили о ее существовании. Последние тысячи лет она сделалась так похожа на силы природы, с которой ее сравнивали, что порой можно было засомневаться, жива ли она еще и осознает ли себя как богиню.

Хотя последние события на Севере, казалось бы, подтверждали это. Что-то возбудило ее гнев, причем настолько, что дни проходили — а гнев рос, пока не превратился в истинную ярость.

В типичную истерику оскорбленной женщины.

Но теперь все стихло. То, что вызвало такую реакцию, то, что он должен был по просьбе Оума проверить, — исчезло. Ох. Альтсин чувствовал: оно оставило на Тропах Силы след, словно зубр, бредущий по снегу, но это не спасало ситуацию. Он опоздал на день, а его цель уже находилась в ста пятидесяти милях к востоку. Гнев Андай’и уменьшался: или богиня успокаивалась, или — что не менее вероятно — расплачивалась теперь за многодневное напряжение собственных сил.

Альтсин оперся спиной о ледник, ощущая сквозь сукно рясы морозные иголочки, втыкающиеся ему в кожу. Это было хорошее чувство, такое… человеческое. После всего, что случилось в покинутом селении охотников, он все еще ощущал пустоту, а странствие по Северу и новые открытия не помогали ее заполнить. Он использовал тело другого человека, чтобы пропустить сквозь него Силу. Благодаря этому тот, кто мог бы его выслеживать, потеряет нить, потому что тот характерный «запах», который оставляет любой, кто использует Силу, — был бы приписан тому мужчине. Альтсин сделал это без согласия своей жертвы, ломая ее волю, отмечая ее дурвоном как… как те, кто некогда выжигал людям на коже собственные символы, чтобы привязать их к себе, Объять без их на то согласия и использовать, словно инструменты. Сделал он это не впервые, он и в прошлые разы открывал порталы, используя тела всяких глупцов, но всегда оставлял их в живых. Побитых, изможденных, но живых.

Того мужчину он выжег вместе с душой во имя справедливости.

И на миг, пугающе долгий и сладкий миг, это ему понравилось.

«Моя справедливость. Мое право. Моя власть».

Именно потому последние три дня он странствовал пешком. Чтобы почувствовать ветер, пронзающий его насквозь, чтобы иней превратил его бороду в ледяную сосульку, а ноги начали гореть при каждом шагу. Он жевал кусочки сушеного мяса, а когда те закончились, пытался есть добытый из-под снега мох и какие-то побеги. Набирал в рот снег или просто глотал его, чувствуя, как ледяной шар ложится в его желудке. Это не могло его убить, по крайней мере не сразу — он ведь носил в себе кусок души бога, а боги заботились о своих сосудах, даже если его договор с Кулаком Битвы не относился к типичным. Просто Альтсину нужен был холод, горящие и кровавящие ноги, деревенеющие мышцы — чтобы помнить.

Ты не один из них, этих лживых фальшивых сукиных детей, которым мы ставим храмы. И никогда им не будешь.

Моя справедливость. Мое право. Моя власть. Каждый из них с этого и начинал.

У тебя есть работа, которую нужно выполнить. Ты взялся за нее, а потому — делай.

Когда после всего случившегося в подземельях Храма Реагвира Аонэль забрала его снова на Амонерию, они не говорили слишком много. Черная Ведьма, молодая и старая одновременно, подточенная службой своему умирающему богу, большую часть пути держала дистанцию, не искала его общества, не пыталась говорить. Он и сам тогда… Воспоминания о подземельях под Храмом еще гудели в его голове, наполняя ее хаосом. Он сломал Денготааг — меч бога, меч, содержавший обломок души Реагвира, меч, много лет кормленный жертвами, что сам стал обретать черты полубога. Там он столкнулся с посланницей Владычицы Судьбы, в каком-то смысле — с самой Владычицей, и выиграл. Наверное, выиграл. И была еще та девушка, черноволосая, худощавая… он назвал ее дочкой… Нет, не он, это Кулак Битвы назвал ее дочкой, но ведь… это не был ребенок из его снов, это не была девушка, чья смерть толкнула авендери Владыки Битв в безумие.

Наверное.

Воспоминания. Им можно доверять точно так же, как словам, писанным пальцем по морскому песку. Одна волна — и надпись смывается, блекнет, и ты уже не знаешь, было там написано «душа» или «дура». Он не слишком хорошо помнил даже события в храмовых подземельях, а если не мог доверять собственным воспоминаниям, то чего стоили остальные?

Но некоторые вещи он помнил прекрасно.

Например, разговор с Оумом.

Альтсин стоял в его «храме», прекрасно осознавая, что бог сеехийцев собрал вокруг почти всех Черных Ведьм, каких сумел призвать в долину Дхавии. Вот и вся разница между «нуждаюсь в тебе» и «доверяю тебе». Деревянное лицо, вырезанное в спинке большого стула, всматривалось в него хмуро, но, по крайней мере, хорошо уже то, что было на чем остановить взгляд. Иначе разговор с Оумом более напоминал бы разговор со стеной.

— Знаешь, зачем я тебя вызвал? — Голос раздавался будто из воздуха.

— Твоя ведьма использовала слово «предложение».

— А почему ты согласился?

— Скажем так, тебе удалось меня заинтересовать. После стольких усилий убрать меня с острова — приглашение вернуться… — Он помнил, что насмешливо прищелкнул языком. — Да. Тебе и вправду удалось меня заинтересовать.

— Имя, которое ты принял… Альтсин… Ты все еще считаешь себя портовым воришкой? Несмотря на то, кем ты стал?

— Я не знаю, кем стал. Никто не знает. Забавно, верно?

Они молча смотрели друг на друга — вернее, Альтсин таращился на деревянный рельеф, надеясь, что Оум «смотрит» именно оттуда. Даже не пытался понять, как видит мир некто вроде этого бога, плененного в дереве. Или живое дерево, являющееся богом.

Владыка сеехийцев отозвался первым:

— Нечто появилось. Спустя несколько дней после того, как ты отплыл в Понкее-Лаа, далеко на севере, на краю света. Я чувствую нечто, чего не чувствовал уже несколько веков. Думаю… полагаю… я хотел бы… Хотел бы, чтобы ты отправился туда, чтобы проверить.

— Пошли своих Черных Ведьм. Они уже странствовали по миру.

— Это слишком далеко. Слишком далеко сейчас для меня. Тысячи лет назад, когда я был помоложе, сумел бы отправить их туда и поддержать, но теперь? Я…

Страшно тяжело разговаривать с кем-то таким: никакой мимики, никаких невольных жестов, языка тела. Только голос. Уставший и печальный.

Север. Север мешался в его памяти с длинными ладьями диких варваров, снегом и льдом. Ничего притягательного.

— Зачем бы мне это делать? Ведь наверняка не ради твоих красивых глаз, Оум.

— Потому что ты хочешь знать.

— Я хочу знать?

— То, что не показали тебе воспоминания Кулака Битвы, потому что он сам спрятал их, вычеркнул из памяти. А ты хочешь знать, в чем там было дело. У богов и людей, Нежеланных. Ты хочешь знать, отчего ты стал тем, кем стал. И тебе нет нужды соглашаться. Если откажешься — я выпущу тебя из долины и позволю уплыть с острова. Но если ты согласишься… покажу тебе истину.