– Что?

Он указал на герб на стене.

– Ну да, – призналась она, – форс слегка конкистадорский.

– А разве роль «Гнозиса» не такова?

– Конкистадоров? «Гнозис» никого не грабит.

– У вас монополия на чужое золото. Если я могу так выразиться.

Разговор незаметно сдвинулся с полушутливого трепа на серьезную дискуссию. Анжелика смешалась. Она пока довольно плохо читала манифестации этого мужчины.

Потому что, как учит отец Пренье, мы всегда входим в интеракцию исключительно в манифестации и через нее, будь это управляемая с Плато наноманция или оригинальное тело стахса Первой Традиции.

– Уясни это себе, дитя, – говорил отец Пренье, – тело – это не ты. Конечно же, это твое тело, через него ты чувствуешь и его даешь чувствовать. Им ты распознаешь себя как самость, поскольку френ заметить невозможно, а идентификацию мы проводим только через контраст. Но если твое тело отрезать, ты все равно останешься Анжеликой Макферсон. Это попросту очередной слой одежды, только реже меняемый и уязвимый для раздражителей.

– Вы упрощаете, отче.

– Конечно. Говорю. Манифестирую. Мне приходится упрощать. Я даю тебе лишь зерно идеи. Ты сама должна его посеять, поливать, взращивать.

Не слишком это у нее получалось. Она впала в удивительное лицемерие: прекрасно понимала ничтожность телесных манифестаций других персон – так ее воспитали, и она умела смотреть «сквозь» физическую оболочку, бессознательно разделяя временную форму и эссенцию существования, – но сама думала о себе как об этой телесной манифестации.

«Кто?». «Я». И образ под веками: загорелая девушка с длинными ногами, темные волосы заслоняют лицо.

Под взглядом зеркала еще выразительней: болотная ведьма, слонобойка. Икона физической формы.

И вот она вошла в медитативную келью Пурмагезе, чтобы совершить ежегодную архивацию, села в кресле, еще потная после бега от океана, отец Флоо подал ей стакан, она выпила, наносок был холодным, чуть кисловатым, отдала стакан иезуиту, они поговорили еще минутку, она вытерла лицо футболкой – и выпала, кашляя тягучей субстанцией, на пол подвала, под опорожненной от исходящей паром жидкости емкостью, голая, ее трясло от неконтролируемых судорог. Некий мужчина пытался ее приподнять. Испуганная, она хотела убежать, отодвинуться… Они легко подняли ее, бессильную, она даже дыхания не контролировала, движений глазных яблок. Впрочем, эти-то первыми поддались разуму, уже через несколько секунд. Тогда Анжелика получила возможность сосредотачивать надолго взгляд на отдельных персонах. В той, что шла сбоку и в паре шагов впереди, полуобернувшись к ней, и что-то непрестанно говорила, она с удивлением узнала отца. Часто видела его по телевизору в Пурмагезе, потому и сомнения не имела, кто он: Джудас Макферсон. Под черепом серия разрывов: голая – укрыться – выровняться – отец – Фарстон – не выказывать радости. Когда она виделась с ним в последний раз? Боже, как давно – было ей тогда шесть, семь лет. Это бездна. Собственно, она ничего не помнила. Что-то он привез ей в подарок – что? Сладости, одежду? Взял на прогулку по окрестностям Пурмагезе. В тот раз был сезон дождей, далеко они не зашли. Кажется, она плакала.

Один из тех, кто ее вел (вся процессия ходила вот так по кругу между емкостями) прижал ей что-то по очереди к ушам, и она начала слышать.

– …с Адамом Замойским, воскрешенцем из двадцать первого века. Поскольку мы открыли Войны, следует поставить крест на всем, что не было в тот момент закрафтированным. И все же теоретически возможно, что тебе придется синтезировать френы. Учитывая все это, нет никакого смысла отсылать тебя назад в Пурмагезе.

Пурмагезе!

– Икх! Икккх! Ииирх!..

– Потихоньку, потихоньку, все уже, выплюнь это. Выплюнула? Выплюнь! Кто-нибудь, стукните ее!

– Крх! Ссс-сс… сссколько?.. – простонала она, сражаясь с языком и голосовыми связками.

– Больше пяти месяцев, – сразу ответил отец. – Воистину, тяжелая потеря. Я должен был настаивать на более частой архивации.

Она заметила свое отражение на поверхности одной из емкостей, мимо которых они проходили. Внутри замер рыжеволосый мужчина со щетиной на лице. Она отдавала себе отчет, что совершенно таково же содержание всех емкостей вокруг. В любом случае, другой Анжелики она нигде не замечала – за исключением, собственно, той, в отражении: покрытой лоснящейся слизью женщины с очень бледной кожей. Мне нужно загореть, подумала она. Это я убила слона, подумала. Что за жалкая манифестация, подумала.

Тогда она не давала себе отчета, но, собственно, это и был момент радикальной реконфигурации френа и разрыва самоидентифицирующего соотнесения:

ТА ДЕВУШКА → Я

Только на следующий день, проснувшись на шелковых простынях дубовой кровати в выделенных ей апартаментах Фарстона, когда она подошла к окну и взглянула с высоты третьего этажа на двор, корты и парк (светило сквозь тучи бледное солнце, лужи ночного ливня сверкали на дороге), только тогда она обернула суть в слова:

– Это не я.

Потом вычитала, что такое даже имеет название: трансценденция френа. Ребенок ведь не с самого начала соотносит себя со своим телом, тело с именем, френ с тем, что он видит в зеркале. Только через какое-то время он начинает говорить о себе в первом лице: «я». А теперь наступает обратный процесс – отрыв «я» от тела, от любой манифестации. Фоэбэ, происходящие от стахсов, часто ссылались на этот опыт как на первый раздражитель, подталкивающий их к тому, чтобы переступить Порог.

«Неужели я тоже пойду вверх по Кривой? – удивленно задумалась Анжелика. Это ли имел в виду отец Пренье? Невозможно».

Но ведь часто – и все чаще – ловила она себя на рефлексах и чувствах, которые до считки и имплементации в новую пустышку вообще не имели к ней доступа. Значит, альтерация наступила. Впрочем, теория такое предвидела: впечатывание структуры в мозг всякий раз вносит очередной элемент неуверенности, фактор хаоса.

Она доверилась матери:

– Теперь все это уже взято в кавычки. И если бы что произошло…

– Эй, не преувеличивай!

– Но это так! На самом деле! Какое мне вообще до этого дело? Такое чувство, особенно вечерами, когда я устаю, а еще перед самым пробуждением: весь мир в конце очень длинного туннеля; я смотрю сквозь перевернутую подзорную трубу. Не только взгляд, но и остальные чувства. Или боль. Я повредила себе вчера запястье во время тенниса с Мойтлем. И что?

– Ну? Может, не чувствуешь боли, а?

– Ну-у, ты все смеешься. Вот спасибо.

– Что, тебя задело? Ты обижена. И что же, сразу почувствовала, верно? …Воистину, ты инфантильно превращаешь это в трагедию.

– Я знаю, что есть плюсы: большее расслабление, ноль напряженности… Но —

– Иди сюда. Беру тебя на прогулку верхом.

– Не —