разведёт руками и уедет обратно, на Западный архипелаг. Эгле снова станет флегматичной, и я больше не услышу, как она смеётся. Возможно, придёт конец дружбе между Кейном и Марсеном. Кейн навсегда останется под жуткими больничными лампами и уже не увидит солнечного света. Марсен навсегда потеряет пустынные берега и руины заброшенных фортов Ленхамаари.

Останется только моя жизнь, совершенно никчёмная. Чьи затакты будут соседствовать с моим, когда я умру? Я не умел быть счастливым. И никого не умел делать счастливым.

Одно я знал точно. Если отступлю сейчас, дальше надо будет притворяться, что я ничего не знаю. Скрывать что-то от врача, который наблюдает за моей внутренней мелодией всю мою жизнь, от звукомага, голос которого и есть моя внутренняя мелодия, и от лучшего друга, который замечает обострения моей una corda раньше меня самого. Им тоже надо будет притворяться, что я ничего не знаю.

Значит, всё превратится в ложь. И всё равно кончится. Но предварительно хорошенько сгниёт.

Останется только моя жизнь, совершенно никчёмная.

Я поворачиваю ручку двери и захожу в кабинет. Надежда на чудо, какое у тебя последнее желание?

Дверь хлопает у меня за спиной. Вот и всё.

– Привет, сеньоры, – говорю я, – ну что, все страшные тайны обсудили?

Марсен не оборачивается, но я вижу, как он опускает голову и сжимает кулаки. У Кейна делается такое лицо, словно вся его кровь вот-вот станет серной кислотой.

Очень, очень кислый Кейн получился.

– Да не парьтесь, – говорю я, – у меня всё равно не выйдет отреагировать. Ну, вы сами знаете. Я и не надеялся, правда. Вы только скажите, сколько мне ещё осталось. Это ведь должно быть что-то серьёзное, раз уж мы с вами втроём не справились?

У Кейна не шевелится ни один мускул на лице. Даже, кажется, губы не двигаются, когда он отвечает мне.

– Понятно, – говорю я. – Ну, я пошёл.

Всё очень просто. Проще, чем я думал.

Надо найти Эгле, рассеянно думаю я. Как-то ей сказать. Более чем скромный срок остался, и то если выполнять все предписания. Но я-то знаю, что всё всегда не так. Что угодно может случиться. Una corda убивает бессмысленностью. Сотни раз бывало так, что больные просто не включали системы жизнеобеспечения. Потому что – зачем?

Ещё есть способность попадать в места, где невозможно подзарядиться. Плееры, ломающиеся в самый неподходящий момент. Рвущиеся наушники.

И моим везением или невезением это всё не ограничивается. Что-то случится с Кейном, я могу попасть к врачу, которому будет на меня плевать. Я не великий мастер заводить друзей. Зато хорошо умею настраивать против себя. Или вот Марсен. Он ведь, вообще-то, боевой звукомаг. Начнётся какая-нибудь дурацкая война, и сколько шансов у него будет выжить?

Да и… если отбросить все шкурные интересы. Это люди, которых я терять не хотел, как бы я это ни отрицал и кто бы ни утверждал обратное. Пусть сейчас я всё необратимо испортил, una corda сожрёт меня за сутки, если кто-то из них погибнет. Это будет реакция, которую мне никогда не выразить. Я просто отключусь.

Мне бы всё это как-то пережить. Уже ничего не будет так, как раньше.

Но кроме вялого равнодушия перед неизбежностью, я ещё чувствовал благодарность. Благодарность Кейну и Марсену. За то, что они не стали увиливать от ответа. За то, что не стали сюсюкать и громоздить слова утешения, от которых плохо и слушающему, и говорящему. За то, что приняли предложение играть честно и играли честно. Гильотина была острая, подсудимый не мучился.

Вот и всё.

***

– Ну что, доволен? – тусклым голосом спрашивает Альбин.

Марсен сидит сгорбившись, неподвижный взгляд устремлён на сцепленные в замок руки.

– Прости, – наконец говорит он.

Альбин фыркает.

– Ты думай в следующий раз, прежде чем орать. Меня же чуть в окно взрывной волной не выкинуло. Первый голос Королевской армии, мать твою…

– Я извинился, – холодно перебивает Марсен. – В знак того, что признал свою ошибку. Просто я не понимаю, какого чёрта все думают, что я великий звукомаг, если моя музыка не может спасти одного-единственного, совершенно конкретного и определённого человека. Сима Нортенсена.

– Вот, – кивает Альбин. – Я тоже не понимаю. Какого чёрта все думают, что я крупнейший специалист, если все мои умения – ставить безнадёжные диагнозы.

Марсен устало проводит рукой по лицу.

– Я на себя злюсь, старик, не на тебя, – говорит он уже гораздо мягче и тише. И вдруг поднимает голову, и становится видно, какие злые, до белесого света злые у него глаза: – Но если ты ещё раз припомнишь мне ту войну – я тебе вручную кости пересчитаю. Без всякой звукомагии.

Звучит действительно страшно, потому что голос у него по-прежнему тихий и мягкий.

– Я тебе и так скажу, сколько у меня костей, – мрачно отвечает Альбин. – Я грёбаный врач. Но ты лучше вспомни свои жизненные правила. Постарайся взглянуть на всё с точки зрения Изначальной Гармонии.

Марсен косится на него:

– Издеваешься?

– Не совсем. – Альбин встаёт и подходит к креслу. – Только представь, нам всё это время нельзя будет умирать. Сим думает, что он зависит от нас, а на самом-то деле – мы от него.

– Хреново у тебя получается плюсы искать, – сообщает Марсен.

– Потому что это твоя работа, – спокойно парирует Альбин. – Давай прекратим страдать и займёмся делом. Каждый – своим. Это всё, что мы сейчас можем.

Марсен молчит, по-прежнему уставясь в никуда.

– Мне надо поговорить с Даной Нортенсен. Она должна знать. А тебе стоит поговорить с Эгле. И желательно, чтобы ты успел раньше Сима.

– Ты прав, – механически кивает Марсен.

Альбин осторожно присаживается на подлокотник кресла.

– Мир?

– Мир. – Марсен не глядя пожимает протянутую руку. – И если вечером ты собираешься надраться до беспамятства – зови меня. И если не позовёшь… – Он наконец поднимает голову, сжимает пальцы Альбина чуть сильнее и тихо шипит: – …Я найду тебя сам.

***

Я немного не успел. Как я и предполагал, Эгле стоило искать у моря. Но Марсен пришёл первым – этот крючконосый тип всегда лучше знал, где и кого искать.

Они сидели на берегу. Молчали. Я смог подобраться на такое расстояние, чтобы остаться незамеченным – они, к счастью, остановились на той границе, где обжитая набережная превращалась в дикий пляж. Это была не просто формальная граница, там начиналась каменная гряда, уходившая в море. Эгле и Марсен сидели с одной стороны, я устроился с другой.

Эгле смотрела вдаль, кусая губы. Она была очень бледна.

Я услышал, как Марсен говорит ей:

– Успокойся. Никто не виноват. И