– Из этого всего следует, – торжественно начал Марсен, – что изменениям подвержено не только будущее, но и прошлое. Очень может быть, что мы способны контролировать его в той же степени, в какой контролируем будущее. Или наоборот. Если мы не имеем контроля над прошлым, тогда теряет смысл любое планирование.

Меня охватило сильное и неудержимое желание обнять тополь. Возможно, это было самое сильное чувство, что я испытывал за всю свою жизнь.

Пока я думал, с какого края браться за это дело, Эгле решительно подошла к соседнему тополю и обняла его. Надеюсь, это было её собственное решение.

– Нечего на меня так смотреть, – услышал я со стороны тополя, за которым скрылась Эгле. – Мне это первой в голову пришло. Но ты тоже можешь так сделать. Я пойму.

– Не стесняйся, – поддакнул и Марсен, следивший за нами с неподдельным интересом.

Ну, раз уж так…

Ствол оказался тёплым и шершавым. И явственно, ощутимо живым. Интересно, есть ли у него своя мелодия? Затаив дыхание, я сосредоточился точно так же, как всегда, когда хотел услышать внутри себя музыку.

Тополь звучал виолончелью. И, кажется, был струной.

Миф с Восточного Берега утверждал, что ветер дует, когда деревья качаются. Сейчас этот миф перестал казаться мне такой уж нелепостью.

Я открыл глаза и нашёл взглядом Марсена. Тот стоял, подняв голову и глядя вверх. Я ожидал, что он и дальше будет наблюдать за нашей реакцией, вот с этой своей ласково-насмешливой улыбкой, выводящей из себя всё же меньше, чем улыбка таинственная. Но Марсен, кажется, совершенно забыл про нас. У него было очень странное выражение лица. Оно немного напомнило мне тот день, когда я звонил Эгле с его сонотиция. И вот что ещё было странным. Снег продолжал идти, но теперь уже только над Марсеном. Присмотревшись, я понял, что это не снег, а тополиный пух. Ой, нет. Не тополиный.

Над Марсеном медленно кружились сотни пушинок белоцвета. Ничего необычного, в августе они всё время летают. Если просто встать посреди улицы, можно за пару секунд заметить несколько парящих в воздухе белых звёздочек. Некоторые охотно приземляются на протянутую ладонь, некоторые настойчиво цепляются к одежде и волосам, а ещё бывают такие, которые моментально улетают, стоит попытаться их поймать.

Ничего необычного. Только вот падали они с тополя. И были, в отличие от снега и дождя, вполне материальными.

– Всё в порядке? – Эгле перестала обниматься с тополем, подошла и положила Марсену руку на плечо.

Тоже заметила, какое у него лицо. А может, резонировала. Интересно, что она тогда слышала.

– Белоцвет, – еле слышно откликнулся Марсен.

– А что с ним не так? – Спросил я, тоже подходя ближе.

Марсен моргнул, постепенно приходя в себя. Взглянул на нас.

– В общем-то, ничего.

– Это подло, – заметил я. – До сих пор мы слушали всё, что ты говорил. И ничего страшного не случилось.

– Случилось, – возразила Эгле. – Когда мы тебя не послушали. Рассказывай.

Но он только улыбнулся и покачал головой.

– Он не хочет, – безжалостно сказала Эгле, глядя на него в упор. – Это что-то связанное с далёкими воспоминаниями. В то время он был, как мы, или младше. Он думает, что мы не поймём или даже будем глупо шутить.

Марсен рассмеялся и взъерошил ей волосы.

– Свалился же эмпат на мою голову…

– Не отвлекайся, – зловеще продолжала Эгле, – ты меня с толку не собьёшь. Сим, это про него ты говорил, будто он уверен, что его друзья – лучшие люди в мире?

– Про него, – кивнул я, сообразив, что сейчас мне лучше просто подыгрывать.

– А мне кажется, это был какой-то другой Вигге Марсен. – Эгле демонстративно скрестила руки на груди. – Потому что этот считает нас какими-то скотинами.

– Враньё, – возмутился Марсен. – Извини, но тут уж ты перегибаешь. Я просто знаю, что понять другого полностью нельзя. А это воспоминание мне дорого. Будете смеяться, но это болезненно – делиться той памятью, которая имеет значение для тебя, но абсолютно безразлична собеседнику.

– Нет, ты слышал? – Возмутилась и Эгле, обернувшись ко мне. – Ты только посмотри на него!

– Смотрю, – согласился я. – И вижу самого закомплексованного донора в истории звукомагии. Только подумать. Этот человек совершенно вслепую, через руки Кейна доверил нам свою музыку. И теперь боится, что мы не поймём его слов. Это же курам на смех, Марсен.

– Ладно, ладно, – проворчал он, примирительно поднимая руки. – Расшалились, юные шантажисты.

Мы с Эгле тихонько дали друг другу «пять».

– Так что с белоцветом? – Напомнил я.

Марсен молча вытянул руку. Позволил крупной пушинке с серебристым семечком в центре приземлиться ему на ладонь.

– Письма, – наконец сказал он. – Мы с Альбином решили, что пушинки белоцвета – это письма, которые отправляют, когда нельзя связаться по-другому. Вы ведь замечали, что не каждую пушинку можно поймать? Как будто они знают, к кому лететь. Вот и мы заметили…

Чистые квинты, он правда думал, что мы не поймём?

Даже обидно, честное слово.

– Пока были маленькими, нашими адресатами были друзья с Западного архипелага. Они приезжали на летние каникулы, – продолжал Марсен, щурясь на белесую звёздочку.

– А сейчас? – Вполголоса спросила Эгле.

Марсен долго не отвечал. Потом тихо, печально усмехнулся:

– Если подумать, они же. Только у слов «нельзя связаться по-другому» изменился смысл.

Наверное, ты должен очень не любить август, подумал я. Окончание каникул, когда каждый раз заново привыкаешь жить без тех, с кем было так весело. А теперь каждый год летят пушинки белоцвета. Словно весточки от тех, с кем больше не поговорить. И ещё подумал: «Не в августе ли погиб Ян Ленц?»

– Вот все люди как люди, – продолжал Марсен, – осенью смотрят на жухлую траву и чёрные листья. И грустят. У них на глазах всё умирает и засыхает. Людям холодно и тоскливо. Понимают, что с ними однажды случится то же самое, и заранее боятся. Совершенно нормальные, объяснимые процессы.

Я встрепенулся. Ничего себе. Хоть в чём-то я «люди как люди». И Эгле тоже, понял я, скосив на неё глаза.

– А у тебя это всё в августе? – Сочувственно спросила Эгле.

– Вроде того. – Марсен улыбнулся. – С жухлой травой и чёрными листьями я, можно сказать, живу. Мне вообще кажется, это у многих, кто родился не осенью, детская травма. Жили-жили, и тут раз – всё облетает. Ну, или у меня детская травма, раз уж я в меньшинстве. Увядание – первое, что я увидел в мире снаружи. Так что осенью, пока все грустят, я всячески развлекаюсь. И остальных развлекаю, куда деваться. Всегда любил осень, а когда везде стали продавать