должен был отдохнуть, я твердил себе это каждый день. Но, кажется, вместо этого уставал всё сильнее. По крайней мере, каждое следующее утро мне всё меньше и меньше хотелось куда-то идти. Я спал. Безудержно спал, если можно так выразиться. Это было что-то похожее на алкоголизм, только сонный. Сонный запой. Я всё позднее вставал и раньше ложился. Возможно, если бы мама меня не будила, я бы и не просыпался. Лишь один раз, когда приблизился к тому, чтобы продрыхнуть целые сутки, пришёл в ужас и всю ночь мучился бессонницей. Под утро поклялся себе, что обязательно выйду сегодня наружу, и задремал на пару часов. Но проснулся таким разбитым, что клятву не сдержал и опять провалялся весь день.

Это не было похоже на тупую тяжесть в голове, которая бывает при una corda. Мне наоборот было как-то легко и спокойно. Не хорошо и не плохо. Я не ощущал себя тяжёлым и никчёмным. Никаких попыток самоедства. Кажется, всё это сонное спокойствие исподволь превращало меня в овощ.

Сегодня пришёл крайний срок. Время расписаться в неспособности позаботиться о себе. А также поднять наконец задницу и топать к Кейну на плановый приём. Надо, что ли, попросить Марсена петь мне серенады, усмехнулся я про себя. Хотя нет. Тогда я совсем обленюсь.

Ну когда, когда тут успело стать так жарко, думал я, истекая потом в ожидании автобуса. И это называется – август. Практически начало осени. В Ленхамаари в это время года становится прохладно и пасмурно, даль легко просматривается, если только нет тумана. Вот это называется – август, это я понимаю. А сейчас что? Небо раскалённое, земля тоже.

Я шёл от остановки, рассеянно удивляясь тому, какой пустой сегодня город. Все задохнулись? Вышли утром, сгорели заживо и уже успели истлеть?

Впервые в жизни я был рад могильному холоду больничных коридоров. В этот раз меня не смущали даже лампы. Кажется, я вообще не услышал этого гула, который всегда так действовал мне на нервы. Как-то не обратил внимания. Было необычайно тяжело на чём-то сфокусироваться, но я понимал это только тогда, когда пытался, тут же переставал пытаться и забывал, что мне тяжело сфокусироваться, и у меня не было по этому поводу никакого беспокойства, даже смутного. Кейн что-то спрашивал у меня, я отвечал и тут же забывал всё до последнего слова. Я не был также уверен, что не забывал вопрос Кейна сразу же, как он был задан, ещё до того, как успевал отвечать. Всё как-то очень…

Плыло.

Более или менее чётким и постоянным мотивом в моей голове оставалась одна мысль – скоро отсюда опять придётся выходить под палящее солнце.

С этой мыслью я и оказался на улице, и, конечно же, память о прогулке по больничным коридорам уже успела выветриться из моей головы, да нет, наверное, испариться, потому что ветра тут не было уже лет сто. Если найти живого человека и спросить у него, когда тут в последний раз что-то дуло, когда тут в последний раз на небе появлялись эти белые штучки, от них ещё тень – нет, лучше не спрашивать, нечего себя выставлять на посмешище. Впрочем, вот идёт Марсен, он, наверное, не станет смеяться, стойте, откуда здесь Марсен? А, точно, в Ленхамаари уже месяца два как нельзя выйти на улицу и не наткнуться на Марсена. Даже когда просто идёшь домой и думаешь, что на этот раз пронесло, тут же оказывается, что нет, нифига не пронесло, и как он постоянно узнаёт, где я…

Даже в голове звенит от этого жара, тебе слышно, Марсен? Это у меня звенит или у тебя тоже? Потому что если у тебя тоже, то, может, оно просто вообще в принципе так звенит? Потому что если только у меня, то спроси у Кейна, пожалуйста, что это может означать, ты ведь как раз к нему идёшь.

Наверное, это из-за тебя звенит, я помню, как ты пел, а я был колокол. Эх, из-за тебя всё, из-за тебя, точно, говорил же мне Кейн с тобой не связываться, точно, говорили же мне – не связывайся со звукомагами, если хочешь довести дело до конца.

До конца…

Слушай, вот что. Тебе никогда не казалось, что солнце хочет нас всех убить? Потому что мне сегодня так кажется. Есть что-то отчаянное в том, как оно себя ведёт в августе. Я подумал – что, если одиннадцать месяцев подряд солнце приманивает Землю к себе, но на самом деле хочет всё и всех зажарить, а не согреть? Но нынче летом оно уже знает, что Земля всё равно сбежит, вот и жарит, как в последний раз. Земля сбежит с кровавой раной на месте Ленхамаари, а потом целый месяц будет истекать кровью осенних листьев, потом там будет бурая короста под белыми бинтами снега… ты говоришь, это твоя песня? Да, напиши песню об этом… ты говоришь, это одна из старых? Врёшь ты всё, я же не понимаю кэлингу, но стой-ка, выходит, ты тоже об этом думал, может, будем в тайном сговоре? Скажи Кейну, а я скажу Эгле, кстати, она ещё жива, ты не знаешь? Раз жива, то я пошёл, ты тоже иди, мы в тайном сговоре, смотри, не забудь.

***

Марсен озадаченно посмотрел вслед Симу. Останавливать не стал, но проследил направление его движения – чтобы знать маршрут, по которому придётся бежать, если сейчас из дверей больницы вылетит Кейн и сообщит что-нибудь страшное.

Но ничего не происходит. Всё безмолствует. Сим удаляется. У него неторопливый и ровный шаг. Поднятая голова и прямая спина.

…Альбин отцепил датчик от запястья Марсена. Взглянул на экранчик, вытянул губы, словно хотел присвистнуть. Но не издал ни звука. Марсен не видел ни монитора, ни реакции Альбина. Запрокинув голову, он медленно провёл по лицу обеими ладонями и замер, уронив руки на колени.

– Ты как?

Интонация показалась бы постороннему равнодушной, но Марсен уловил сочувствие. А сочувствие в голосе Альбина означало: «Вот сейчас не ври, пожалуйста, а если будешь воротить нос от моих попыток помочь – я тебе этот самый нос оторву».

– Паршиво, – ответ прозвучал глухо, – ничего не могу. В горло будто высыпали грузовик песка. Весь он в меня, конечно, не поместился. Так что теперь я ещё и вкопан в него примерно по шею, одна голова торчит. Но и она потихоньку тонет. Песок-то, ясное дело, зыбучий…

– Держись, – пробормотал Альбин, переписывая с экрана показания датчика, – могло быть хуже.

– Куда уж хуже? – хмыкнул