слабеет, провинции и округа подчиняются мелким вождям»[546]. Соответственно, такое сильное центральное правительство, в котором американцы видят необходимое зло, для китайцев выступает главным агентом поддержания порядка и обеспечения общественного блага дома и за рубежом.

Для американцев демократия – правление народа во имя народа и на благо народа – есть единственная законная форма правления. Она необходима для защиты прав граждан и позволяет обществу преуспевать. Как сказал Томас Джефферсон, «республиканство – единственная форма правления, которая не находится в вечной явной или тайной войне с правами человечества»[547]. Политическая легитимность любого правительства, по мнению американцев, достижима только с согласия управляемых.

Большинство китайцев с этим не согласится. Они верят, что политическая легитимность проистекает из деятельности. В своей провокационной лекции на TED-Talk[548] «История двух политических систем» шанхайский венчурный капиталист Эрик Ли ставит под сомнение предполагаемое превосходство демократии. Он рассказывает: «Меня спросили однажды – партия не участвует в выборах, так откуда берется легитимность? Я ответил – а как насчет компетентности?» Далее Ли напоминает своей аудитории: «Факты всем известны. В 1949 году, когда партия захватила власть, Китай погряз в гражданской войне, был расчленен иностранным агрессором, средняя продолжительность жизни в то время составляла сорок один год. Сегодня это вторая по величине экономика в мире, настоящая промышленная держава, а ее граждане становятся все богаче». Коротко говоря, результаты оправдывают однопартийное правление.

Америка изначально задумывалась как демократическая республика, тогда как Китай – что при императорах династии Цин, что при коммунистической партии – точнее всего охарактеризовать как отзывчивый авторитаризм. Конкурирующие концепции политической легитимности вызывали напряженность в американо-китайских отношениях. Процитирую краткое резюме Киссинджера: «Убежденность в том, что американские принципы универсальны, внесла элемент противоречивости в международную систему, поскольку отсюда следует, что правительства, которые их не придерживаются, не являются полностью легитимными»[549][550]. Киссинджер объясняет, как эти принципы, которые мы считаем само собой разумеющимися, предсказуемо порождают недовольство других народов, вынужденных мириться с тем, что они живут в «благой» политической системе, пронизанной американскими ценностями. Излишне говорить, что такая вот правота неприемлема для Китая.

Когда речь заходит о продвижении своих фундаментальных политических интересов на международной арене, США и Китай демонстрируют совершенно разные подходы. Американцы считают, что права человека и демократия суть универсальные устремления, для осуществления которых повсеместно необходим только пример Америки (а порой еще – империалистический тычок). По этой причине Хантингтон назвал Соединенные Штаты Америки «миссионерской нацией», которая руководствуется убеждением, что «не-западные народы должны перенять западные ценности демократии, свободного рынка, контролируемого правительства, прав человека, индивидуализма, господства права и затем должны воплотить все эти ценности в своих институтах»[551]. Тедди Рузвельт в начале двадцатого столетия полагал, что распространение американской власти олицетворяет распространение самой цивилизации, а большинство американцев начала двадцать первого столетия верит, что демократические ценности несут благо всем в любой точке мира. На протяжении двадцатого столетия Вашингтон преобразовывал эту веру во внешнюю политику, которая стремилась всемерно распространять демократию, даже иногда навязывая ее тем, кто не выказывал горячего желания принимать такие ценности.

Китайцы же считают, что другие народы могут смотреть на них, восхищаться их достоинствами и даже пытаться им подражать. Но они не стараются кого-либо обращать в свою «веру». По словам Киссинджера, «Китай не экспортирует свои идеи, а позволяет другим их воспринимать. Соседние народы, по мнению китайцев, богатели и цивилизовывались через контакты с Китаем, признавая китайский сюзеренитет. В противном случае они оставались варварами»[552].

Вдобавок китайские лидеры весьма настороженно относятся к усилиям США по «обращению» китайцев. Еще стоявший у истоков экономической либерализации Китая Дэн Сяопин предупреждал соратников по коммунистической партии: «Их разговоры о правах человека, свободе и демократии предназначены только для защиты интересов сильных и богатых стран, которые пользуются своей силой, чтобы запугивать слабые страны, и которые добиваются гегемонии и практикуют политику с позиции силы»[553].

Отношение китайцев к зарубежным политическим системам противоречит китайскому взгляду на иностранцев как таковых. Американское общество является столь же инклюзивным, насколько Китай, скажем так, эксклюзивен. Будучи «нацией иммигрантов», большинство американцев гордится тем, что любой может стать американцем. Как писал Джордж Вашингтон в 1783 году: «Лоно Америки приемлет не только обеспеченных и респектабельных чужаков, но и униженных, преследуемых всеми нациями и религиями, а мы будем приветствовать их и одарим всеми нашими правами и привилегиями, если по достоинству и сообразности поведения они будут заслуживать такой чести»[554]. Напротив, чтобы быть китайцем, нужно родиться китайцем. Рынок труда США открыт, разнообразен и гибок. Это обстоятельство наделяет страну заметным преимуществом в глобальной конкуренции за таланты: половина из 87 американских компаний-стартапов стоимостью более 1 миллиарда долларов в 2016 году была создана иммигрантами[555].

Американский и китайский временные горизонты – чувство прошлого, настоящего и будущего – различаются, как день и ночь. Американцы с нетерпением ожидают празднования 250-летия страны в 2026 году, а китайцы с гордостью говорят, что история их государства насчитывает пять тысячелетий. Американцы отмечают 4 июля 1776 года как день рождения нации, а Китай не располагает подобными сведениями относительно себя. Потому Китай, в отличие от любой другой нации, которая прослеживает свое развитие через подъемы и падения, считает себя стержнем вселенной: он всегда был и всегда будет. Американские лидеры ссылаются на «американский эксперимент», а их порой странноватая политика тоже бывает экспериментальной. Напротив, китайские лидеры видят себя хранителями и попечителями священного наследия – и действуют соответственно.

Вследствие столь «обширного» ощущения времени китайцы стремятся отделять насущное от хронического и неотложное от важного. Способен ли кто-нибудь вообразить американского политического лидера, который предлагает положить важную международную проблему в пресловутый «долгий ящик», как поступил Дэн Сяопин в ходе спора с Японией по поводу островов Сенкаку / Дяоюй, согласившись на постепенное, а не немедленное решение спора? Гораздо более чувствительные к требованиям «новостного цикла» и общественного мнения, американские политики ищут простые тактики, где все можно перечислить по пунктам и где подразумевается быстрое достижение цели. Китайцы проявляют стратегическое терпение: пока общий ход событий складывается в их пользу, они спокойно ждут разрешения проблемы.

Американцы считают себя людьми, решающими задачи. Верные ориентации на «здесь и сейчас», они рассматривают проблемы по отдельности, норовят отыскать решение и перейти к следующей. Ли Куан Ю говорил: «Когда терпят неудачу, они собираются с силами и начинают заново. Американская культура заключается в том, что мы начинаем с нуля и всех побеждаем. Какой образ мышления для этого нужен? Это часть их истории. Они пришли на пустой континент