– Но тогда почему те люди обижали тебя?

– Потому что… потому что… Боже мой, теперь это не имеет значения! Главное, что мы все вернулись сюда. Мы снова едины!

Жоэль никогда не видела маму такой одновременно разъяренной и беззащитной. Когда она говорила о своем народе, об изгнании и единстве, то на самом деле говорила о себе. Жоэль взяла мать за руку, желая, чтобы этот вихрь внутри нее улегся и опять настал порядок.

– Но тогда… дядя Виктор вовсе не твой брат?

Ясмина оцепенела. Вытерла слезы, смахнула пыль с ног и встала:

– Ну все, пойдем. Засиделись мы тут. И ни слова папе, понятно?

* * *

Они больше не упоминали об этом, и Жоэль так и не поняла, узнал ли папá о произошедшем. Он никогда об этом не заговаривал. А когда они писали письмо родителям Ясмины в Тунис, не промелькнуло ни намека на то, что они не настоящие бабушка и дедушка. Но с того дня она стала воспринимать мать иначе. В жизни наступает момент, когда ты вдруг видишь в родителях не только отца и мать, а обычных людей, возможно даже детей, которыми они когда-то были. Обычно этот момент наступает позже, когда человек взрослеет. Родители теряют свою ауру непогрешимости, как рухнувшие с небес на землю боги, и мы даже пугаемся, что они столь похожи на нас в своей уязвимости. Но именно это разочарование позволяет взрослеть не в их тени, а рядом с ними. Жоэль впервые почувствовала жалость и сострадание к маме. Как должно быть ужасно, когда родители тебя бросают. В те годы было мало постоянства, все менялось так быстро, но любовь родителей оставалась для Жоэль незыблемым фундаментом, который всегда давал ей уверенность в жизни, даже когда она теряла доверие к миру. Она была ребенком – прыгала с высокого обрыва в море, ловила змею палкой и часами бродила по улице Яффо. Она сидела в кресле в парикмахерской, наблюдая, как ее волосы падают на пол, получала в подарок сладкий бублик в булочной, ела вареники и борщ у русских соседей. Все были ее семьей. Все, кроме арабов, аравим.

* * *

С того дня, когда ее мать плакала на улице, слово aravim, арабы, наполнилось для нее тревожной притягательностью. На самом деле не все арабы ушли. Некоторые по-прежнему были там. О них не говорили, а если и говорили, то шепотом. Однажды, когда пекарь послал Жоэль на рынок купить сахар, она заблудилась. На улице Алленби, за развалинами, где дети играли в прятки, Жоэль увидела проволочный забор. Он перекрывал вход на боковую улицу. Перед ним проезжали машины, в которых сидели светлокожие евреи, а за забором стояла женщина с ребенком на руках, и у обоих были темная кожа и черные волосы. Девочка посмотрела прямо на Жоэль таким взглядом, что та тут же в смущении убежала. Через две улицы она снова нашла улицу Яффо.

– Кто это такие? – спросила она пекаря.

– Арабы.

Жоэль не осмелилась спросить, почему их заперли. Но решила, что они, наверно, опасны. Иначе их не стали бы ограждать забором. Вообще-то «гетто», как называли его иммигранты из Восточной Европы, находилось всего в двух минутах ходьбы. Евреи с улицы Яффо шли мимо, но никто не сворачивал за блокпосты, отделяющие этот квартал, куда были свезены все оставшиеся арабы, от прочей части города. Он назывался Вади Ниснас, и по сей день это одно из немногих мест, где сохранились арабские названия улиц. Улица Аль-Фараби. Улица Хадад. Улица Вади. Жоэль не рассказала о происшествии родителям. Они бы лишь запретили туда ходить, но именно это она и сделала на следующий день.

На этот раз она стояла дольше, на тротуаре напротив. Она видела людей в окнах и на улице, которая вела внутрь квартала за ограждением. Слышала женский плач и видела мальчишек, играющих в футбол. Она прошла по улице Алленби дальше и заметила, что входы на боковые улицы охраняют солдаты. Должно быть, там жили сотни арабов, а может, и тысячи. На магазинах она не заметила ни одной вывески на иврите. Мужчины были в залатанных костюмах, а женщины смотрели на нее с испугом. Чего они боялись? Вдруг она услышала голос, обращавшийся к ней:

– Шалом!

Тогда она его и увидела. Он стоял у ограждения контрольно-пропускного пункта и смотрел на нее. Похоже, он искал что-то, что улетело по другую сторону забора. Он был немного старше нее, с очень черными волосами, босой. Жоэль замерла.

– Arabi inti? [31]

Она не понимала. Он что, решил, будто она арабка?

– Ta’ali [32], – сказал он и махнул рукой, чтобы она перешла улицу. А затем показал на красный мяч, лежащий на ее стороне: – ’Attini al kurra! [33]

Жоэль не двигалась, словно ее приковали к месту. Внезапно за ее спиной раздался голос, и она испуганно вздрогнула. Это был солдат, который спрашивал на иврите, где она живет.

– На улице Яффо.

Солдат подошел. За плечом у него покачивался автомат. Мальчик уже исчез.

– Я отведу тебя туда, девочка, – сказал солдат.

Жоэль покачала головой и со всех ног кинулась прочь.

Ночью, ворочаясь без сна, она с ужасом все поняла. Мальчик заговорил с ней по-арабски, потому что решил, что она одна из них. Но ведь и правда ее мама похожа на них настолько, что в другой одежде вполне сошла бы за арабку. Жоэль встала и проскользнула в ванную. Она пододвинула стоявший сбоку от раковины табурет, на который складывали одежду, забралась на него и уставилась в зеркало. Прикрыла один глаз рукой. Затем другой. Пригладила темные кудри и попыталась представить, как бы выглядела с прямыми волосами. Или, может, со светлыми волосами. Или с каштановыми, как у папы. Затем слезла с табурета, отодвинула его на место и вернулась в постель.

Позже ее разбудил выстрел, эхом прокатившийся по улице. Она услышала, как папá встал, прошел в гостиную и открыл балконную дверь. Жоэль вылезла из постели и забралась на письменный стол, чтобы посмотреть в окно. Внизу, перед булочной, она увидела двух полицейских и машину, в которую они запихивали человека. Он был мертв. Тут в комнату заглянула мама и оттащила Жоэль от окна. На следующий день по улице разнесся слух, что в дом ворвался араб. К счастью, ничего не случилось.

* * *

Мама нашла работу в больнице. Я нужна им, сказала она Морису, а нам нужны деньги. Он согласился. По вечерам теперь папá рассказывал о