— О! — воскликнул Рето. — Это мы еще посмотрим!

— Да что тут смотреть, — отрывисто, совершенно по-военному отрезал молодой человек и бросился на противника.

Но у противника это был уже не первый случай, и он хорошо знал все обходные пути в своем доме; ему оставалось только повернуться, подбежать к порогу, выскочить из комнаты, толкнуть створку двери и, прикрывшись ею, как щитом, влететь в смежную комнату, в конце которой была знаменитая дверь в коридор, выходивший на улицу Вье-Огюстен.

Очутившись здесь, он был в безопасности: тут была еще одна, маленькая, решетка, которую он одним поворотом ключа, — а ключ всегда был наготове, — открывал, когда, спасаясь, бежал со всех ног.

Но этот день был для несчастного газетчика злополучным днем, ибо в ту самую минуту, когда он взялся за ключ, он заметил сквозь прутья решетки другого человека, который, увеличившись в его глазах, несомненно, из-за волнения крови, показался ему самим Гераклом и который как будто поджидал его, неподвижный и грозный, подобно тому, как в стародавние времена дракон Гесперид поджидал любителей золотых яблок.

Рето оказался между двух огней или, вернее, между двух тростей в каком-то затерянном темном дворике, глухом, расположенном между задними комнатами жилища и благословенной решеткой, открывавшей путь на улицу Вье-Огюстен, другими словами (если бы проход был свободен), путь к спасению и свободе.

— Сударь! — крикнул молодой человек, преследовавший Рето. — Сударь, задержите этого негодяя!

— Не беспокойтесь, господин де Шарни, он не пройдет, — отвечал молодой человек за решеткой.

— Господин де Таверне! Это вы! — воскликнул Шарни, ибо не кто иной, как Шарни, первым появился у Рето вслед за плательщиком.

Когда они утром читали газету, у обоих возникла одна и та же мысль, ибо в их сердцах царило одно и то же чувство, и, хотя им и в голову не приходило поделиться Друг с другом этой мыслью, они все-таки поделились ею.

Мысль эта заключалась в том, чтобы прийти к газетчику, потребовать у него удовлетворения и отколотить его палкой, если он такового не даст.

Однако каждый из них, увидев другого, ощутил, что в нем зашевелилось недоброе чувство: каждый из них угадывал соперника в человеке, испытывавшем то же чувство, что и он.

— Вы позволите мне по-своему разделаться с этим человеком, господин де Таверне? — спросил Шарни.

— Разумеется, — отвечал Филипп, — вы получили преимущество, явившись сюда первым.

— В таком случае, прижмитесь к стене и не двигайтесь, — сказал Шарни, жестом поблагодарив Таверне. — Итак, вы написали и напечатали о королеве забавную сказку — так вы ее сами называете, — которая сегодня утром появилась в вашей газете?

— Это не о королеве.

— «Аттенаутна» — это «Антуанетта» наоборот… О, не лгите! Это было бы так пошло и так гнусно, что я не стал бы ни бить вас, ни даже убивать, а содрал бы с вас кожу живьем! Отвечайте решительно. Я спрашиваю вас: вы — единственный автор этого памфлета?

— Я не предатель, — выпрямившись, отвечал Рето.

— Превосходно! Это значит, что у вас есть соучастник. И, разумеется, это тот человек, который купил у вас тысячу экземпляров этой диатрибы [36]. Это граф Калиостро, как вы сейчас сказали, — вот кто! Что ж, граф расплатится за себя, а вы расплатитесь за себя. Но, — продолжал Шарни, — так как вы первым очутились у меня в руках, вы и расплатитесь первым.

И он поднял трость.

Не успел он закончить свою речь, как крик, который испустил Рето, показал, что Шарни от слов перешел к делу.

Наконец, устав бить, Шарни остановился, а Рето, устав от взбучки, распростерся на полу.

— Итак, — заговорил Филипп, — вы кончили?

— Да, — отвечал Шарни.

— В таком случае, откройте мне дверь.

— Проходите, господин де Таверне… Этот мерзавец отведет нас к своему печатному станку.

— Но мой станок не здесь, — сказал Рето.

— Ложь! — угрожающе вскричал Шарни.

— Нет, нет! — воскликнул Филипп, — вы же видите: он говорит правду, буквы в наборной кассе, остался Только тираж. А вот тираж должен быть в целости, не считая тысячи экземпляров, проданных графу Калиостро.

— В таком случае он изорвет тираж в нашем присутствии.

— Он сожжет его — так будет вернее. Филипп, принимая именно этот способ удовлетворения, подтолкнул Рето по направлению к лавке.

Альдегонда, однако, услышав вопли своего хозяина и обнаружив, что дверь заперта, побежала за жандармами.

Но до тех пор, пока она не вернулась, у Филиппа и Шарни было время, чтобы зажечь яркий огонь первыми экземплярами газеты, а затем побросать туда, разрывая один за другим, остальные листки, сгоравшие по мере того, как их касался язык пламени.

Первые винтовочные приклады застучали по плитам вестибюля, когда загорелся последний экземпляр газеты.

К счастью, Филипп и Шарни знали дорогу, которую неосмотрительно показал им Рето.

Когда Таверне и Шарни очутились на улице Вье-Огюстен, Шарни обратился к Филиппу.

— Теперь, когда наша экзекуция совершилась, — заговорил он, — буду ли я столь счастлив, что смогу надеяться на вашу снисходительность?

— Тысяча благодарностей. Я хотел задать вам тот же вопрос.

— Спасибо. Дело в том, что я приехал в Париж по личным делам, которые, вероятно, задержат меня здесь на несколько часов.

— Меня также.

— Разрешите мне распрощаться с вами, я же поздравляю себя с честью и счастьем, которые обрел при встрече с вами.

— Разрешите мне вернуть вам ваш комплимент и присовокупить к нему мои самые сердечные пожелания, чтобы дело, по которому вы приехали, закончилось так, как вы того хотите.

И молодые люди раскланялись учтиво, с улыбкой, но под этой учтивостью нетрудно было разглядеть, что во всех фразах, которыми они обменялись, принимали участие только губы.

Расставшись, оба повернулись друг к другу спиной.

Но оба молодых человека снова встретились, выходя на улицу Нев-Сен-Жиль.

Оба остановились я посмотрели друг на друга, но на сей раз нимало не давали себе груда скрыть свою мысль.

На сей раз обоих посетила одна и та же мысль: потребовать объяснений у графа Калиостро — Господин де Шарни! — заговорил Филипп. — Я уступил вам в одном, а вы могли бы уступить мне в другом. Я предоставил вам удары тростью — предоставьте мне удары шпагой.

— Полагаю, — отвечал Шарни, — что вы оказали мне эту любезность, потому что я пришел первым, а не по какой-либо иной причине.