Куприян Семёнович был помещён в двухместную палату, но находился в ней один: койка у противоположной стены пустовала. Учитель сложил руки на груди, да так и пролежал до вечера, уставившись в потолок, стараясь представить себе, какие это «добрые дела» творит сейчас Зойка и к чему это всё может привести.

На следующий день ему встать не разрешили, и он завтракал лежа в постели. После завтрака учитель задремал, потому что ночью спал плохо, несмотря на принятые таблетки. Сквозь дрёму он слышал, как в палату вроде бы внесли ещё кого-то, уложили на соседнюю кровать и что-то делали с ним, вполголоса переговариваясь. Но Куприян Семёнович глаз не открыл, продолжая дремать. Лишь часа через два с половиной он покосился на своего соседа – и вдруг увидел, что перед ним зять его старой приятельницы, да ещё и отец самой Зойки Ладошиной. Тот лежал, как и учитель, сложив руки на груди, и смотрел в потолок, временами помаргивая. Куприян Семёнович повернул к нему голову.

– Если не ошибаюсь, Митрофан Петрович? – сказал он тихо.

Ладошин в свою очередь повернул голову:

– Куприян Семёнович?

– Вот именно. Тоже сердце?

– Оно.

– Сильная боль?

– Да сейчас прошло. Но подозревают инфаркт.

– Модная болезнь. Да.

Оба отвернулись друг от друга, и вдруг Митрофан Петрович сказал громко, энергично, хотя ему запретили не только говорить, но даже шевелиться:

– Вы счастливый человек, Куприян Семёнович!

– А именно?

– У вас только сердце, а у меня ещё что-то с мозгом.

– То есть?

И, не оборачиваясь, по-прежнему глядя в потолок, Митрофан Петрович опять заговорил:

– Сижу я вчера вечером, болтаю с дочкой. Вдруг она говорит: «Папа, подари завтра Дворцу пионеров станок с программным управлением». А это… а это тысячи и тысячи… Ну, подумал, дочка сама не знает, о чём говорит, пошутил по этому поводу…

Тут Митрофан Петрович надолго замолчал, а Куприян Семёнович повернулся на правый бок, поджал под себя колени, подложил под голову ладонь:

– Так-так! Я вас слушаю.

– А ночью, понимаете, начинает меня забирать: вот, мол, должен я завтра отправить этот проклятый станок Дворцу пионеров, и всё тут! Так до утра и не уснул. Сам не понимаю, что со мной сделалось…

Митрофан Петрович опять помолчал. Ему, как видно, трудно было говорить. А учитель весь съёжился:

– Да-да! Слушаю вас.

– Приезжаю на работу – не отпускает… эта идея. Вызываю начальника отдела сбыта, понимаю, что даю явно нелепое, явно преступное распоряжение, но ничего с собой сделать не могу.

И снова наступила пауза, и снова Куприян Семёнович сказал на этот раз чуть слышно:

– Да-да!

– Уж не помню, как я добился, чтобы они при мне отправили этот проклятый станок. А как только отправили, сразу чувствую: ну, отпустило.

– Гм! Да! – сказал Купрум Эс.

– Думаю: что же это я натворил?! Вызываю к себе заместителя… и только успел сказать: «Выручайте станок!» Тут меня прихватило: сердце.

После этого оба собеседника долго молчали, а затем Ладошин опять заговорил, на этот раз уже тихо:

– Понимаете, Куприян Семёнович… сердце – что! Сердце подлечат, и я опять на работе. Но ведь станок-то! Это значит, что мозг поражён. Сегодня я нормальный, а завтра снова что-нибудь выкину.

Куприяну Семёновичу стало знобко, и он натянул себе на ухо одеяло.

– Н-да. Гм!.. Митрофан Петрович, относительно этого вы можете не беспокоиться. Мне… мне подобные заболевания хорошо знакомы, и… смею вас уверить, что ничего подобного с вами не повторится. Вот так! Да!

Куприян Семёнович не лгал. Он просто знал, что, когда Ладошина выпустят из клиники, эликсир у Зойки испарится.

– Дай бог! – сказал Митрофан Петрович.

Куприян Семёнович снова лёг на спину, вытянул ноги, и оба собеседника надолго умолкли.

Оба сложили руки на груди, оба смотрели в потолок, и каждый думал о своём.

И вот наступила суббота – день великого Зойкиного торжества (по крайней мере, так она предполагала). Она очень рано проснулась, рано позавтракала и рано вышла из дома, так рано, что никто не ждал её на обычном перекрёстке. Но по дороге в школу Зою неожиданно встревожила такая мысль: вдруг эликсир из неё выветрился? Вдруг он выветрился уже вчера, и она совершенно зря отдавала приказания директору дворца, а тот слушал и думал, что дочка Митрофана Петровича просто свихнулась. И Зоя стала соображать, кому бы отдать какое-нибудь безобидное приказание, чтобы проверить, не исчезла ли её способность повелевать.

Двери школы были ещё заперты, а во дворе околачивалось всего три или четыре десятка ребят. Из пятого «Б» тут был один только Павлов. Он подошёл к Зое:

– Привет, Ладошина! А чего же это ты сегодня без «активистов» своих? Все разбежались?

И тут Зоя подумала, что перед ней стоит самый злейший её враг. Ведь это Павлов поносил её всячески после скандала с Нюськой, он предлагал не переизбирать Зою председателем, ведь это он донимал её оскорбительными шуточками, когда читал Родину статью, и это он, Павлов, вслух усомнился в том, что не Зоя уговорила Трубкина поместить статью, а тот сам себя убедил! Вот за всё это она и проверит сейчас на силаче, остался ли в ней ещё эликсир. И как тогда, во время эксперимента с Купрумом Эсом, она не стала долго раздумывать. Она сказала негромко, но властно:

– А ну-ка, Павлов, становись на четвереньки!

– Ты что, чокнулась? – спросил Павлов и опустился на карачки.

– Вот теперь поползай вокруг меня. Пять кругов сделай. И тогда можешь встать.

– Дура ненормальная! – сказал Павлов и пополз вокруг Зои.

Такое поведение силача обратило на себя внимание ребят, и те подошли узнать, что это за новая игра.

– Павлов! Ты чего? – спросил кто-то.

– Сейчас, – прохрипел силач, красный как рак.

Делая третий круг, он краем глаза заметил, что недалеко от ворот остановились Рудаков и Маршев и смотрят на него: Рудаков – с любопытством, но спокойно, а Маршев – разинув рот и вытаращив глаза.

К концу пятого круга Лёша почувствовал, что может подняться. Он так и сделал.

– Поваляли дурака, и хватит! – сказал он, отряхивая ладони, и поспешил отойти.