— Я на тебя не в обиде, — сказал Ойрик. — На твоем месте и я бы не сплоховал, на глупого старика насел бы, чтоб деньги отнять. Но уж и ты на меня не сердись, я тебя не бил. Другие били.

— Я им еще за все… — с трудом пробурчал оборванец, его рот был набит непрожеванными кусками.

— А как же, а как же… — усмехнулся Ойрик. — Да только промашка у тебя вышла. Орденский-то жив остался.

— Да я не… — Оборванец снова удивился. Он вовсе не хотел убивать Бремека, он никого не убивал… — Погоди, а откуда ты знаешь?..

— Оттуда, — голос Ойрика прозвучал совсем иначе, жестче, злей. — Орденского притащили в представительство. И лекаря к нему водили. Завтра к вечеру я буду знать точно, что там с ним да как. Но если он воспрянет и тебя припомнит…

— Я ж не того… только проучить… он же первый мне, я проучить… не до смерти…

— А надо было, чтобы сдох, — твердо промолвил старик. Улыбка бывшего невольника стала жесткой. — Потому что он оклемается и вспомнит тебя.

— Да я…

— Сбежать тебе надо. Или спрятаться. Пока добрый брат в беспамятстве валяется, есть время. Затаишься на время, этот орденский скоро уедет. Чужой он здесь — значит, не задержится. Я могу тебя спрятать.

Бородатый прикусил больным местом, скривился и сплюнул непрожеванное на пол. Потом уставился на Ойрика. Он не понимал.

— Мне, парень, помощник нужен. Ты как раз подойдешь. Если сбежишь, рано или поздно попадешься — не за орденского, так еще где. Если на меня руку поднимешь, пожалеешь. Да ты и не станешь против меня умышлять! Со мной тебе только лучше будет. Я стану думать, ты — делать. Мы с тобой — одного поля ягоды, нас Круг притеснял и обижал… теперь мы за все отомстим. Что скажешь?

— Ты даже имени моего не спросил…

— А на что мне имя? — старик пожал плечами.

«И впрямь, — подумал бородатый оборванец, — и впрямь…»

— Ладно. Будь по-твоему. А чем мы будем заниматься?

— Есть лишь одно ремесло, которое я изучил до тонкостей. Я посвятил ему полжизни… Да ты не смотри на старика, не смотри. Ты кушай.

Кушал оборванец долго. В тот миг, когда он наконец почувствовал, что больше в него не влезет, Корди проснулся и осторожно сел на топчане.

* * *

Юноша придвинул к себе меч, с которым не расставался во сне, встал и аккуратно вложил оружие в ножны. Ленлин спал, безмятежно улыбаясь. От него пахло пивом. Корди долго глядел на блондина… ему тоже хотелось улыбнуться, но как-то не получалось. Тяжело вздохнув, Корди натянул сапоги, застегнул пояс и пошел вниз.

Нашел конюха, разбудил и велел выводить жеребца. Тот спросонок никак не мог взять в толк, что это за человек уезжает. Конюх перебрал под песни Ленлина, а лошадь-то в конюшню ставил бородатый хозяин, так что заспанный мужичок заявил, что без трактирщика не может позволить вывести лошадь. Он человек маленький, что прикажут, то и делает. Пусть хозяин прикажет.

— Ладно, — согласился Корди, — зови хозяина.

Конюх замялся, будить трактирщика ему не хотелось, боялся, что тот осерчает… Корди положил ладонь на рукоять меча и нахмурился, это убедило упрямого конюха. Бормоча: «Сейчас, сейчас… вот ведь приспичило среди ночи…» — он побрел в дом. На пороге споткнулся, что-то с грохотом повалилось на пол, конюх выругался. Корди почувствовал, как в груди ворочается темный клубок, но расходовать злобу на этих ничтожных людишек ему казалось неправильным, юноша взял себя в руки. Восток уже начал наливаться красным, налетел ветерок, на колесе, украшающем вход, звякнули пестрые черепки…

Из дома показался хмурый трактирщик. Он почесывал волосатую грудь и зевал так отчаянно, что, казалось, вот-вот вывихнет челюсть. Оглядел Корди и махнул конюху лапой:

— Запрягай… то есть это… седлай.

Конец тирады бородача перешел в новый зевок. Пока конюх суетился, трактирщик чесался, зевал и разглядывал постояльца. Возможно, маялся от скуки и хотел поболтать, но хмурое лицо юноши не располагало к беседе.

— Съезжаете, мой господин? — решился наконец бородач.

Корди кивнул:

— Дорога далекая.

— Ну, это да, это конечно… а дружок ваш, стало быть, остается?

— Он сам по себе.

— А-а… — последовал новый богатырский зевок, — а я думал, вы вместе.

Корди смолчал. Конюх заканчивал возню, и юноша то и дело поглядывал в его сторону.

— Хорошо поет белобрысый, — снова заговорил трактирщик. — Дочка мне прямо уши прожужжала: оставь его, уговори, чтоб еще у нас пожил. Людям нравится.

— Мне не нравятся его песни, — признался Корди.

— А людям нравятся…

Конюх вывел жеребца из сарая, служившего конюшней, и Корди отвернулся от бородача. Трактирщик глядел в сторону, разговор был окончен, гость уезжал. Тут в зале что-то со звоном брякнулось на пол, послышалось долгое металлическое дребезжание — должно быть, миска свалилась на пол и покатилась между столов… потом раздались торопливые шаги — кто-то спешил во двор. Хлопнула дверь — на пороге возник босой Ленлин. Поэт прижимал к груди лютню, которую не успел спрятать в чехол. Чехол, башмаки и мешок с пожитками болтались в другой руке. Блондин с укоризной глянул на Корди:

— Почему ушел? Что же ты меня не позвал?

Ленлин надул губы и, кажется, готов был расплакаться.

— Не хотел тебя будить, — сказал Корди, садясь в седло. — Ты спал очень сладко.

— Подожди, пожалуйста, — попросил поэт, опускаясь на крыльцо.

Корди без улыбки наблюдал, как спутник сперва запихивал лютню в чехол, потом обувался…

— А ты говорил, он сам по себе, — заметил хозяин.

— Да, — согласился Корди. Лошадь под ним нетерпеливо переступила. — Я так считаю.

— А я считаю иначе, — объявил поэт. Он вскинул лютню за плечо и притопнул ногами, проверяя, как сидят башмаки. — Ну, вперед! К новым победам, которые я непременно воспою в стихах!

Когда топот копыт и болтовня Ленлина стихли, конюх буркнул:

— А мне было в голову взбрело, что этот чернявый кошелек у певца стащил, да и спешит смыться. Белобрысому вчера шульдов накидали…

— Брось, — отмахнулся хозяин, — у чернявого мошна ломится, серебра полно у него. Стал бы он на шульды того балаболки зариться!

— А может, стал бы!

— Нет, врешь. Чернявый — не такой, я людей знаю. У него взгляд, понимаешь… словом, такие из-за медяков не станут мараться. Здесь в другом дело.

— В чем же? В чем дело-то?

— А мне откуда знать, — трактирщик пожал плечами и еще раз зевнул. — Может, оно и к лучшему, что белобрысый убрался, не будет мне дитя смущать. Хотя доход вчера был зна-а-ат-ный…

— Угу. Я пойду досыпать, а?