И что тут сделать – ничего не сделать. Можно пострелять и тем близких своих подставить. Можно застрелиться от безысходности, только тогда «краснопёрые» будут продолжать считать их в бегах.

– Ладно, идти надо, чего сидеть! – зло сказал кто-то.

– А если нас к стенке?

– А если их всех? А нам, сколько не бегай, конец один. Страна большая, да только в каждом городе, в посёлке, в деревеньке малой свой мент имеется, мимо которого не прошмыгнёшь. Сколько верёвочке не виться… Пошли…

Пнул кто-то костёр, что искрами разлетелся. Ни к чему теперь он…

Идут зэки уже не таясь, ступая кто куда, сучки подошвами топча, лужи разбрызгивая, ветки ломая – кончились бега, один чёрт теперь – хоть прячься, хоть не прячься! Замыкающим «Партизан» идёт, зэки на него не смотрят, на привалах глаза отводят, понимают – не жилец он, троих «краснопёрых» зажмурил, что не прощается, теперь его дружки их – при попытке к бегству… Не дойти ему до прокурора, чтобы свой заслуженный вышак получить. К смерти своей он топает. А их… Их, может быть, еще помилуют, срок накинут и на зону сошлют… А там… А там, как карты лягут… И снова – вертухаи, нары, баланда, лесоповал, зубы во рту от цинги шатающиеся, «Кум», блатные… Беспросветная, безнадёжная, но… жизнь.

* * *

– Открывай ворота…

Грузовик въехал. Водитель осадил подле штаба, вышел, откинул борт. Внутри люди – как мешки бесформенные, в изорванной, в кровавых пятнах, одежде – беглецы, которых по лесам ловили.

– Выгружай.

Вертухаи, цепляя за одежду, потянули, сбросили тела на землю. Те шмякнулись, звука не издав. Подошёл полковник с гражданским.

– Кто из них «Партизан»?

– Вот этот.

– Покажь…

Вертухай ухватил за волосы, вывернул вверх безвольно болтающуюся голову. Приподнял. Разбитое, в ошмётках запёкшейся крови лицо без какого-либо выражения. Мёртвое лицо. Вроде похож, хотя что за той кровавой коростой рассмотреть можно?

– Тащи его туда, в сторону.

Тело «Партизана» поволокли по земле к штабу. Полковник шёл сзади, расстёгивая на ходу кобуру, вытягивая револьвер.

– Прислони…

Тело «Партизана» подняли, тряхнули, привалили к стене.

– Похоже, откинулся, – сказал кто-то. Без сожаления, просто как факт.

– А вот хрен! – рявкнул полковник. – Не дам я ему так просто уйти! Воды сюда!

Кто-то подсуетился, притащил ведро воды.

– Плесни!

Ледяная вода плеснула в лицо «покойника». Тот вздохнул, разрывая кровавые корки, открыл глаза.

– Жив, гнида! – удовлетворённо хмыкнул полковник. – Это ты моих людей резал? – Ткнул дулом револьвера в лицо.

Поползли в стороны, растянулись уголки рта пленника, в страшной, неестественной, мёртвой улыбке. Прошептали в лепёшку разбитые губы:

– Дерьмо… твои барбосы. Не умеют… воевать.

– Сука! – коротко сказал полковник, потянул большим пальцем до щелчка курок, приставил наган ко лбу пленника…

Опера, что за плечи его держали, шарахнулись в стороны, чтобы под брызги не угодить.

– Готов?

Очень хотелось полковнику, чтобы пленник получил свою пулю в полном сознании, чтобы понял, что сейчас будет, испугался, о пощаде попросил… Но тот не просил – смотрел безучастно, словно не его башку сейчас будут дырявить. Отмучился он, домотал свой срок до черты, за которой ни один вертухай не сможет его достать. И даже ухмыльнулся напоследок – попытался ухмыльнуться, только вышло плохо, не слушались его губы:

– А на ножичках со мной, полковник, не желаешь? Кишка тонка?..

Отшатнулся полковник, руку вытянул, указательный палец в скобу ткнул, да вначале промахнулся. Занервничал сильно. Смотрит на него «Партизан», рот кривит. Не тот у него враг, немец хоть злобен был, но европеец, до такого не допускал – бил расчётливо, пытал без сожалений и угрызений совести, но и без удовольствия, расстреливал с «холодным носом». А этот…

– Ну давай, полковник… – И глаза прикрыл. Не хотелось ему в последнее мгновение своей жизни рожу эту наблюдать…

– Отставить, полковник!

Голос тихий, но уверенный. Гражданский стоит, ручки в карманы сунув.

Обернулся полковник.

– Что?! Почему «отставить»? Он моих людей троих зарезал!

– Вот потому и отставить, что зарезал, что смог. А они не смогли.

Стоит полковник, багровеет, желваки по скулам катает – сейчас его кондрашка хватит. Шепчет:

– Нельзя так! Он людей моих…

– Успокойтесь, Трофим Ильич. Здесь за все отвечаю я, и решения принимаю тоже я. Этого… – кивнул в сторону «Партизана». – Распорядитесь отнести в санчасть. А если вам непременно хочется кого-то сегодня расстрелять, то можете выбрать любого зэка, которых тут много. Или из ваших работников, которые позволяют себя резать, как баранов.

Молчит полковник, смотрит злобно, исподлобья.

– Не слышу ответа, Трофим Ильич, – тихо, но со стальными нотками, говорит гражданский. – Вы меня поняли или мне нужно повторить?

– Так точно! – козырнул полковник, которого вот так, при всех, при личном составе, мордой – да в дерьмо. – Разрешите исполнять?

– Идите, Трофим Ильич, исполняйте. И дай бог, чтобы этот пленник, после ваших упражнений, жив остался. А то как бы вам не пришлось на его место…

И хоть красен полковник был от злобы, как варёный рак, но умудрился в секунду побледнеть мертвенно. Потому что тот гражданский, в пиджачке и штиблетах, – из столицы, из-под самых кремлёвских звёзд прибыл с такими полномочиями, что любого к любому сроку одним росчерком, да хоть к стенке.

– Разрешите идти?

Махнул гражданский, не глядя, как от мухи отмахнулся. Склонился над пленником:

– Слышь, «Партизан», не вздумай сдохнуть, нужен ты мне.

Открыл пленник глаза – ни хрена не понимает, лицо перед собой видит добродушное, без оскала и никто в него револьвером не тычет… или это он на небе уже и с ним архангел Гавриил беседует? Но нет, лагерь кругом, зона, колючка…

– Давай, выкарабкивайся, поправляйся.

Подхватили «Партизана», понесли, но не волоком по земле, а на носилочках и даже одеяльцем от ветра прикрыли. Что за чудеса? И что за теми чудесами последует? Потому что не верят зэки в добрые сказки, все сказки в их жизни – злые. Даже те, которые с волшебных чудес начинаются…

* * *

Стол. На столе бумаги, в которых сам чёрт ногу сломит. Непривычные – не доносы, не доклады, не списки расстрельные… Температура, пульс, давление… Слова умные, на латыни писанные, да еще почерком таким, что всемером не разобрать! По-врачебному – эпикриз называется.

Перебирает товарищ Берия листки – ничего не понять. А понять надо.