действующее лицо — пунктуальные, придирчивые. Фиксировались и значительные данные и самые мелкие детали: рост, отсутствие зубов, лысина, шепелявость, темперамент, национальность, материальное положение, нахальство или робость, профессия, отношение к Советской власти и взаимоотношения с соседями, жадность и скупость, мозоли и радикулит, насморк и мигрень, близорукость и беременность, склонность к подхалимству, быстрота или заторможенность речи, новые штиблеты и незастегнутая пуговица. Все он видел у своих будущих подопечных!

Во время работы над рассказом Хенкин становился назойливым, нудным человеком. Есть люди, которым все мешает работать. Я, например, при посторонних не могу работать над пьесой ни как актер, ни как режиссер, ни как автор. Я стесняюсь. Иногда надо бы посоветоваться, а мне неловко. Даже когда уже все готово, и тогда я боюсь чужого взгляда, мнения, даже похвалы…

Хенкин был артистом другого толка. Он мог свой рассказ или свою роль еще полуфабрикатом читать где и кому угодно. Он проверял себя на любом слушателе, будь то умный или бестолковый человек, специалист или профан. А уж нам, близким людям, житья не было.

«Скажи, так или так лучше? Как ты думаешь, оставить это или выбросить? Как, по-твоему: это не скучное место?» — такие вопросы сыпались при мимолетной встрече, он кричал их мне в окно, задавал во время ужина в «Кружке». Одержимым был в эти дни Владимир Яковлевич!

Трудился он много, очень много и, конечно, хорошо знал дорогу к уму и сердцу своего зрителя, знал, почему и за что любят его, но не прочь был иногда пококетничать своим якобы недоумением: «За что?»

Как-то я прочитал стенограмму вступительного слова Соломона Михайловича Михоэлса к творческому вечеру В. Я. Хенкина в 1944 году. Большую речь, анализирующую талант Хенкина, сказал этот ярчайший мастер и знаток сцены и слова, но и он поверил Володиному недоумению»! Вот маленькая выписка из этой стенограммы:

«Владимир Яковлевич однажды спросил меня:

— Вот меня поражает, я пытаюсь отгадать, почему самая обычная фраза, произнесенная мною, смешит публику? Я не успеваю иногда выйти, едва сделаю какое-то движение — зрители смеются! Мне самому это кажется непонятным…»

Ах, какой наивный мальчик этот Хенкин! Непонятно ему. Повторяю, очень понимал, для этого смеха и работал и как работал! И только когда большим повседневным, кропотливым трудом совсем отчеканивал свой рассказ, только тогда нес свое роскошное богатство смеха на сцену и швырял его в зал полными пригоршнями!

Я говорю «швырял», потому что Хенкин на сцене не был хладнокровным артистом, читающим для не знакомых ему людей. И это не был расчетливый мастер, отдающий зрителям то количество своего мастерства, которое им полагается «согласно купленным билетам». Нет! Не существовало для Хенкина рампы, и не было в зале «чужих»; он отдавал все, что у него было припасено, и с первых же слов становился вашим хорошим знакомым, интереснейшим собеседником, ибо он рассказывал вам, да, именно вам лично, о том, что он подслушал, подсмотрел и что, собственно говоря, вы сами видели и слышали, но не подметили в этом смешного или гнусного, нелепого или вредного.

Отличный драматический актер, Хенкин всегда был резко индивидуален, и в реалистически-бытовом спектакле иногда выпадал из общего стиля. Пока Московский театр сатиры был сатирическим театром, Хенкин в своих ролях плавал как рыба в воде. Но когда театр на какой-то период стал бытовым и по образу и подобию уже не отличался от других столичных театров, бурный, искрометный, гротесковый, часто импровизационный талант Владимира Яковлевича уже не укладывался в прокрустово ложе сугубой бытовщинки и «хорошего», никого не задевающего тона.

Хенкин понемногу затосковал. Ему хотелось играть не бледные, прилизанные образы, а на старости лет, под занавес, создать большой современный сатирический образ, не ранящий улыбкой, а убивающий злым, беспощадным хохотом… Но такого образа не было ни в замыслах авторов, ни в трактовках режиссера.

Эх, дожить бы Хенкину, сатирику, гиперболисту, до «эры Маяковского» в Театре сатиры, до «Бани», до «Клопа» — он бы расцвел ярчайшими красками! А тогда он тосковал и понемногу увядал: и роли не те, не его, и рассказов нет хороших. Что же делать? Что исполнять на эстраде?

Появилась тогда на концертных площадках плеяда исполнительниц «цыганских» романсов, которых настоящие цыгане не пели и не собирались петь. На эстраду полился поток слащавых сентиментальных пустышек про более или менее неудачные сексуальные попытки «его» по отношению к «ней» или «ее» по отношению к «нему». Надо было как-то ударить по этой спекуляции на эротике, и за это взялся Владимир Хенкин.

Некрасов писал:

…наши русские певцы

Все мо́лодцы, да петь не молодцы́.

А вот Хенкин, этот драматический актер и рассказчик, был «молодцом петь». Петь всерьез и в шутку. Как же он пел свои пародии? Когда высмеивался текст романса, мысль его (если мысль вообще проживала в этом слащаво страстном произведении), Хенкин пел пародийные слова, в которых были доведены до абсурда любовные излияния и стенания романса, но зато он с подлинным чувством, максимально выразительно передавал музыкальные нюансы, и это в сочетании с фальшивыми словами смешило и подчеркивало идиотизм содержания романса. Если же Хенкин ставил перед собой задачу высмеять сгущенно-сладострастную музыку, он оставлял нетронутым текст и насыщал аккорды и глиссандо такой эротической патокой, что после него принимать этот романс всерьез, слушать его без смеха нельзя было!

Занимался Владимир Яковлевич этими пародиями не потому, что сердце его лежало к ним. Нет, «исполнителем пародий» он стал потому, что рассказа, яркого, богатого анекдота, бьющего по обывательщине, бьющего словами так, как Кукрыниксы, Ефимов, Ротов, Елисеев бьют рисунком, такого рассказа нет и нет… И Хенкин перестал устраивать свои вечера рассказа, почти не выступал в открытых концертах на больших площадках…

* * *

Вот и получился у меня самый печальный рассказ, самые грустные воспоминания о самом веселом друге моем…

Так нет же! Нет! Под конец надо вспомнить еще веселое! Да и вспоминать не надо! Оно у меня в душе, оно перед глазами!

Помнят и старые и молодые артисты Московского театра сатиры, как Владимир Яковлевич заражал их весельем на сцене, и помнят, как он… мешал им играть: бывало, вся труппа собиралась в кулисах и ждала, что сегодня выдумает, что нового скажет по ходу действия Хенкин — пунктуальный мастер и замечательный импровизатор…

А он рассмешит всех на сцене так, что и сам играть не может: сузит глаза буравчиками, а рот трубочкой, чтобы не смеяться, и спрячется за чью-нибудь спину…

А как не вспомнить наши первые встречи