– Здесь, – шепнула я. – Я здесь.

– Тогда дыши. Вдох, выдох. Медленно. Глубоко. Вдох, выдох…

Уткнувшись носом в грудь Паука, я вдохнула чуть терпкий мужской запах, радуясь, что болезненная хватка паники на горле ослабла и воздух снова попадает в легкие.

– Я…

– Дыши, – уже мягче проговорил Паук. – Все позади. Дыши.

Он скользнул ладонью по моей спине – легко, почти невесомо. Мне показалось, будто в осторожном прикосновении горячей ладони сквозила странная, непривычная нежность. И от этого жгучий, давящий ком боли внутри вдруг лопнул. Я всхлипнула раз, другой – и, отчаявшись сдержаться, разрыдалась в голос, плотнее прижимаясь к твердому, сильному телу главного дознавателя.

Вместе со слезами – наверное, первыми за годы, проведенные в Бьянкини, – выплескивалось наружу все. Страх, боль, обида на отца, отвернувшегося от меня, когда я так отчаянно в нем нуждалась, леденящий ужас от осознания того, сколько горя принес в Веньятту Витторио Меньяри, тяжелый груз вины за смерть Стефано Пацци…

Слезы текли и текли. Китель Паука, должно быть, совершенно промок, но главный дознаватель не разжимал объятий. Так и стоял, притянув меня к себе, пока я рыдала, а его темная энергия, странно близкая моей, светлой, оплетала нас невесомыми кольцами.

* * *

Наконец слезы кончились. Я чувствовала щекой нагретую влажную ткань кителя главного дознавателя. Его грудь мерно поднималась и опускалась, сердце билось спокойно и ровно. Я закрыла глаза, отсекая все лишнее.

Внутри было пусто. Осталась лишь ноющая головная боль, слабость во всем теле и странное облегчение. Казалось, выпустив вместе со слезами все, что годами копилось внутри, я удивительным образом освободилась.

Чуть отстранившись – Паук легко разжал руки, не удерживая меня, – я подняла голову и посмотрела на главного дознавателя Веньятты. Сейчас я особенно остро ощущала нашу энергетическую связь. Отчаянно хотелось вновь потянуться, дотронуться, почувствовать под пальцами его теплую кожу…

Сжав губы, я отогнала запретные мысли.

– Нам нужно поговорить, – твердо сказал Паук. – Здесь недалеко судебный архив, там будет… удобнее. Ты можешь идти?

Я кивнула.

Главный дознаватель запер замок, вновь запечатав входную дверь магией. В густом тумане он ориентировался не хуже коренных жителей Веньятты – вероятно, по долгу службы он часто бывал в этом районе. Возле решетки водостока нас остановило требовательное «мяу» – бродячий кот, сверкнув желтыми глазами, выбрался на дорогу и лениво потерся о ноги Паука, подтверждая предположение, что главный дознаватель был здесь частым гостем.

Здание архива уже опустело, лишь в паре кабинетов теплились едва различимые огоньки. Главный дознаватель коротко переговорил со стоявшим у дверей охранником, и тот с поклоном пропустил нас внутрь. Черная тень скользнула мимо, просачиваясь в здание, и замерла рядом с дверью. Паук и кот, оба худые, черные и желтоглазые, обменялись понимающими взглядами. Кот, хрипло мяукнув, растворился в темноте коридоров.

Главный дознаватель уверенно направился к знакомому кабинету, где всего несколько недель назад мы просматривали дела убитых девушек. С того момента, казалось, прошла целая вечность.

В камине весело затрещал огонь, окрасив комнату в уютные желто-красные тона. Паук вынул из шкафа два бокала, наполнил рубиновым ниареттским вином. От пламени камина и свечей в густой темно-красной жидкости плясали золотистые искры. Главный дознаватель бросил в каждый бокал по щепотке специй из небольшого, расшитого кристаллами мешочка. Я ощутила энергетический всплеск: от мгновенно разогревшегося вина пошел ароматный пар.

Я приняла из его рук бокал. Толстое стекло было приятно теплым – я чувствовала это даже через перчатки. Паук знаком предложил мне занять место ближе к камину, а сам опустился в кресло, стоявшее у стола.

– Думаю, ты понимаешь, что семья Меньяри находится под защитой верховного обвинителя, – проговорил он. – Именно поэтому доказательства, собранные младшим дознавателем Пацци, не были приняты во внимание. Чтобы осудить второго сына первой семьи Ромилии, косвенных улик недостаточно.

Это было ожидаемо, но сердце все равно болезненно кольнуло. Витторио упивался собственной неуязвимостью. Убивал, оставлял на телах несчастных девушек глумливые послания, словно бы играл… Да, играл с нами, прекрасно понимая, что ни Стефано, ни Паук, ни тем более я, бесправная заключенная, не сможем его обвинить.

Паук задумчиво рассматривал меня. Отсветы огня бросали на его лицо теплые блики, смягчая жесткие черты. Выдвинув ящик стола, главный дознаватель вынул тонкую папку. Она опустилась на столешницу с глухим хлопком, и от удара листы выскользнули из кожаного переплета.

– Твое дело, – коротко пояснил Паук. – Посмотри.

Подрагивающими пальцами я потянулась к папке. Достала пожелтевшие от времени бумаги, пробежалась глазами по немногочисленным официальным документам. Всего несколько тонких листов – гораздо меньше, чем должно было бы быть в деле об убийстве представителя первой семьи Ромилии.

«Применено летальное ментальное воздействие… следы зафиксированы. Подлинность данных заверена лично верховным обвинителем Иллирии. Приговор оглашен… обжалованию и апелляции не подлежит».

Больше половины и без того скудного текста оказалось тщательным образом вымарано. В деле не осталось имен – даже мое собственное было сокращено до «Я. А.». Не упоминалось ни названий, ни дат, ни улик вроде стилета, которым была расцарапана моя шея. Не было ни слова о жертве. Сейчас, восемь лет спустя, по сохранившимся в папке бумагам можно было подумать, что я действительно по собственной воле убила неизвестного, чье имя было стыдливо скрыто под сплошной черной затирающей печатью. Не защищаясь – нападая.

Я подняла взгляд на Паука, не понимая – совершенно не понимая, – как после всего, что он смог узнать из этого дела, он решился поверить моим словам.

– Расскажи, что на самом деле произошло тогда, – поймав мой взгляд, тихо попросил он. – Что случилось восемь лет назад на балу-маскараде в доме Бальдасарре Астерио? Что сделал Витторио Меньяри?

В его глазах, по-кошачьи желтых в свете камина, было что-то такое, что казалось – сейчас он наклонится ближе и возьмет порывисто мою руку, сожмет пальцы с молчаливым страстным отчаянием, умоляя раскрыться, впустить его. Я словно бы знала – ему нужно меня чувствовать. Именно с той полнотой, которую дает прикосновение, контакт обнаженной кожи с обнаженной кожей.

– Пожалуйста, – произнес он одними губами, но в моем сознании это прозвучало оглушительно громко. – Я устал гадать. Устал заполнять многозначительные паузы, читать между строк, искать правду в паутине лжи, которой опутана Веньятта… Твоя Веньятта. Я хочу услышать правду. Что произошло тогда, Янитта? Что скрывают затирающие печати в твоем деле?

– Я…

Невысказанные слова горьким комом стояли в горле, просились наружу, но страх и стыд, привычно сильные, не давали разомкнуть губы. Я не знала, как рассказать ему, Пауку, чьи взгляды, полные темной южной страсти, иногда так смущали меня, пробуждая внутри что-то неизведанное и робкое, о том, что Витторио Меньяри пытался сделать со мной тогда. И что я сделала с ним. О том, что, как иногда казалось, я давно пережила и забыла, спрятавшись в холодных стенах Бьянкини, стараясь не думать о крови, что брызнула мне на руки, на платье, когда Витторио, пошатнувшись от силы моей ментальной атаки, резко побледнел, схватившись за горло, и его насмешливые полные губы окрасились алым…