шуту знать, о чем я думал?»

Папаша повернулся и на цыпочках пошел наверх в комнату.

Мико стоял, облокотившись о спинку кровати. Делия продолжала прикладывать мокрую тряпку к ране, а будущий врач стоял у маленького окошка, раздвинув тюлевые занавески, и напряженно прислушивался в надежде, что «скорая помощь» не очень задержится, потому что ему совсем-совсем не нравился вид Питера. Только о таких вещах врачи не говорят, врач прежде всего должен уметь держать свои соображения при себе.

«Вид у него сейчас ужасный, — думал Мико. — Просто жуткий вид. Господи, просто жуткий». То, что Питер еще совсем недавно носился по полю и переглядывался с Мико, казалось сном. И вот теперь они собрались вокруг него в этой маленькой комнатушке. Мико очень не нравился этот вид. «Плохо дело, — подумал он. — Но ведь не могли же убить Питера! Разве можно стереть с лица земли Питера, такого живого, веселого, с его неугомонным умом? Разве может так быть, чтобы его вдруг не стало?»

И тут он услышал вой автомобильной сирены, приближавшийся со стороны луга, и уголком глаза увидел, как студент отошел от окна.

Дед был на улице около машины — единственный человек, у которого хватило ума подождать на углу и показать дорогу. Если бы не он, «скорая помощь» металась бы теперь по всему Болоту.

У Джо лицо было белое как мел. Она тяжело дышала.

Медсестра и шофер оказались страшно деловитыми. Они не разговаривали, только действовали. Не успели они появиться, как тут же закатали Питера в одеяло, уложили на носилки, поставили носилки в машину и повезли, и медсестра, не теряя ни минуты, принялась разматывать бинты, которые достала из сетки в машине, и Джо, сидевшая на вторых носилках, подавала ей инструменты, а сама глаз не сводила с бледного лица в ореоле красновато-рыжих волос, и в голове у нее не было никаких мыслей, они уступили место гнетущему страху и молитвам. И все это перепуталось вместе — и молитвы и страх, и движения ее были бессознательно точны, и ответы на вопросы медсестры коротки и ясны. И машина мягко катилась мимо рыбачьих баркасов, пересекая дороги и петляя по узеньким улочкам бесшумно и безошибочно, как будто сама знала дорогу, как будто каждый вершок пути был уже давно измерен болью, и наконец под колесами хрустнул гравий и задние дверцы распахнулись, и Джо почувствовала, как на нее пахнуло запахом лекарств, и вот она уже сидит на деревянном диване у двери в какой-то кабинет, сидит, уставившись в противоположную стену, крашенную зеленой краской, и в душе у нее по-прежнему страх, перепутанный с молитвами.

Мико пошел к родителям Питера.

Отец Питера был славный, тихий человек, притворявшийся тираном. И мать Питера, рассеянная, слабонервная, суетливая, и все же славная, и такая приветливая, что просто сил нет никаких. Казалось, она живет исключительно ради того, чтобы угодить сыну, услышать от него похвалу, ласковое слово.

Как она примет эту весть?

Оказалось, как нельзя лучше, будто сам Питер был тут, чтобы оградить ее. Будто в любую минуту он мог прийти, и, если она своей маленькой ножкой переступит хоть на вершок границу дозволенного, он тут же начнет подтрунивать над ней и призовет ее к порядку. Только горло у нее вдруг перехватило, и страх, панический страх вспыхнул в глазах, и тут же она бросилась к своему пальто с меховым воротником, длинному, почти по щиколотку, давно вышедшему из моды, а отец Питера, седой, с красным, обветренным лицом, выскочил из дому, даже шляпы не надев. Он вывел из гаража автомобиль, маленький автомобилишко, пропахший внутри снулой форелью и семгой и пером битой птицы, обивка которого была вываляна в шерсти ирландского сеттера с таким замечательным чутьем, что другого такого свет не видывал.

Им пришлось долго ждать в какой-то комнате с полированным столом, пока наконец, спустя целую вечность, не отворилась дверь. На пороге появился усталый человек в белом халате. Он был худ, и лицо у него было тоже худое, и черные волосы на голове начинали редеть. Он прикрыл за собой дверь и прислонился к ней. Он устал. Они вскочили со своих мест и молча уставились на него, прямо как в немом фильме.

— Будет жить, — сказал он наконец. Без всякого подъема, просто констатировал факт.

Тогда мать Питера опустилась на диван и заплакала беззвучными слезами, и они градом полились сквозь пальцы, так что Джо пришлось снова сесть рядом с ней и уговаривать ее:

— Ну, будет, будет.

А мистер Кюсак все переступал с ноги на ногу, и лицо у него становилось все краснее и краснее, и Мико до смерти перепугался, что, пожалуй, он, чего доброго, тоже заплачет, но он только поднял толстый, как сосиска, палец и принялся тереть им переносицу, и, пробормотав что-то нечленораздельное, подошел к доктору, и потряс ему руку, и потом вернулся к миссис Кюсак, и помог ей подняться с дивана, и повел ее к выходу.

— Через несколько дней вы можете его навестить, — сказал доктор, провожая их через вестибюль до дверей, за которыми их ждал холодный рассвет. — Небольшое сотрясение. Придется подержать его здесь несколько недель, а там заберете его домой. Только смотрите, чтобы не переутомлялся, и, главное, никаких волнений.

— Доктор, — сказал мистер Кюсак без улыбки, — я привяжу его к кровати.

— Будьте здоровы, — сказал доктор, когда они уселись в автомобиль. Подождал, пока машина, пофыркивая, не покатилась к главному входу, и только тогда вздохнул и пошел обратно в вестибюль.

«Тонкий череп, вот в чем загвоздка, — думал он. — Уж очень близко к мозгу. Надеюсь, все обойдется благополучно, должно бы обойтись, только уж очень это опасные места. Мы, собственно, так еще мало о них знаем. Но, во всяком случае, что там ни говори, а операцию я сделал здорово. Риск ведь был большой. Да, здорово сделано».

Странную вещь сказала Джо, когда Мико довел ее до ворот дома.

— Мико, — сказала она, — знаешь, что у меня сейчас из ума не идет?

— Что такое? — спросил он.

— Может, это потому, что сейчас рассвет, — сказала она, — тогда ведь тоже был рассвет. Только давным-давно, помнишь, Мико, когда мы еще застряли на острове? Так вот, когда мы оттуда наконец