стоявший у изголовья кровати.

— Да как тебе сказать, — ответил тот, избегая его взгляда. — Не знаю. Я ведь еще не доктор. Только с головой обычно шутки плохи. Во всяком случае, осторожность не помешает.

Паднин остался в кухне. Он все еще был в спортивной рубашке и трусиках. Мускулы на его здоровенных ногах, перепачканных грязью Болота, так и играли. Он размахивал рукой. Пот лил с него градом, и он то и дело поднимал руку, чтобы смахнуть его со лба и стереть толстыми пальцами крупные капли, скопившиеся на бровях.

— Слушайте, — говорил он, — да я бы себе правую руку отрубил, ей-богу, прежде чем хоть один волосок на голове Питера Кюсака тронуть. Слушайте! Вот как это случилось: мы оба побежали к мячу и хотели его достать, а мяч высоко был, а потом он, наверно, меня подпихнул снизу, потому что палка у меня сама собой в руке повернулась, а потом, слышу, она его как ахнет! Ей-богу! Вот крест святой! Я не нарочно, говорю я вам.

— Послушай-ка, Паднин, — сказал Микиль, спускаясь вниз из комнаты. — Успокойся, слышишь ты? Никто и не думает, что ты нарочно его ударил. Случайно это получилось. Все мы видели, что случайно.

— Да послушай же, Микиль, — не унимался Паднин, — ты не понимаешь. Я за мячом тянулся, и он за мячом, и он, видно, меня толкнул или что-нибудь там, потому что…

— Молчать, О’Мира! — сказал тогда Папаша грозным шепотом. — Это несчастный случай. А ну-ка, замолчи сейчас же, а не то я тебя палкой.

— Слушаю, сэр, — пробормотал Паднин, совершенно забыв о том, что он давно уже взрослый мужчина.

— Дайте-ка парню воды, — распорядился Папаша. — А то нам придется вызывать еще одну «скорую помощь».

Томми подошел к кухонному шкафу, достал белую кружку с нарисованной на ней алой розой и зачерпнул воды из ведра, стоявшего на столике за дверью.

— На, Паднин, — сказал он. — Выпей.

Дрожащей рукой Паднин взял кружку и опустил в нее свое пылающее лицо.

В кухне наступила тишина. Стало так тихо, что слышно было, как тикают висящие на стене часы с закоптившимся циферблатом и маятником, раскачивающимся на фоне побеленной известкой стены. Так тихо, что слышно было только это да легкое похрапывание, как будто кто-то спит в соседней комнате.

Помахивая палкой, Папаша вышел за дверь. Там собралась целая толпа мальчишек с разинутыми ртами и вытаращенными глазами — и откуда их вдруг столько набралось? В траве, что ли, выросли, или, может, у них были потайные ходы? Как это так, еще полминутки тому назад лужайка была пуста, а теперь она кишит мальчишками?

— А ну, сгиньте, — сказал Папаша, палкой указывая им, куда они должны были исчезнуть.

Они ушли.

При других обстоятельствах Большой Микиль, наверно, посмеялся бы. Но не в этой тишине. Жуткая штука, когда только что видишь, как молодой парень носится по полю во все стороны, как какой-нибудь рыжий заяц, а через минуту он лежит на траве и храпит. И к тому же хороший парень. Большому Микилю он очень нравился. Мелет языком без удержу, и все-то ему надо знать, вечно о чем-то расспрашивает. О море, о рыбе. А как плетут сети? А как рыбу ловят? А какого размера должны быть ячейки сетей по международным правилам? А что стоит тонна сельди? А тонна макрели? Как далеко от берега начинает попадаться треска? А треску продают перекупщикам вместе с печенью или печень идет отдельно? И все в этом роде. А потом сам начинает плести какие-то истории, очень забавные, а подчас и непристойные, и у самого глаза веселые-веселые, так что, глядя на него, поневоле тоже начинаешь смеяться.

— Слушайте… — сказал Паднин. Он инстинктивно понизил голос, приноравливаясь к царящей в доме тишине. — Это несчастный случай, говорю я вам… Я ведь в мяч метил…

— Ах, да заткнись ты, Паднин, Христа ради! — сказал Томми.

Паднин взглянул на него, разинул рот, а потом опустил голову и начал в отчаянии теребить руками волосы.

«После такой штуки Питеру о выпускных экзаменах думать, конечно, не придется, — размышлял Томми. — А если скинуть со счета Питера, то, без сомнения, я по всем предметам пройду первым. Кроме него, бояться мне некого. А экзамены-то уже через две недели: к тому времени он вряд ли оправится. Может, и нехорошо так думать, но, в конце концов, Питер может подождать. Он ведь не то что я, не стипендиат, которому надо во всем себя урезывать, на всем экономить. Экономить, чтобы сходить в кино, чтобы сводить девушку на танцы, чтобы покупать толстенные книги, которых нужно все больше и больше по мере приближения к заветной цели. Попробовал бы он поучиться, как я, в тесной кухне, при свете керосиновой лампы, когда кругом вечно воняет рыбой и просмоленными веревками. Попробовал бы, каково в два часа ночи, когда у тебя глаза болят от усталости, залезать в жесткую, как доска, постель, в которой уже лежит, развалившись, громадное, потное тело брата. Повертелся бы на соломенном тюфяке! До чего ему опротивела эта постель и присутствие в ней брата!.. Диплом будет с отличием первой степени, и ему делали уже кое-какие намеки относительно места ассистента при кафедре. Что ж, шестьдесят фунтов стерлингов в год, помимо денежных премий, которые он получит за первые места! С такими деньгами можно даже снять комнатку в городе и поселиться там. Это было бы просто сделать, если бы не мать. Разведет, наверно, драму. Но опять-таки его интересы для нее всегда на первом месте. Ну что ж, поживем — увидим. Не повезло Питеру, что и говорить. Но у него есть еще в запасе будущий год. Что ему? Господи, да при таком доме, как у них! В каждой комнате ковры, мебель удобная. Это может показаться мелочью, но на самом деле это далеко не мелочь. Может, и нечестно думать так в такой момент, но, в конце концов, надо быть реалистом… Важно то, что не важно, как сам Питер как-то сказал. Что ж, теперь он все равно вышел из игры. Передо мной теперь широкая дорога и никаких препятствий».

Он поднял голову и встретил холодный взгляд Папаши. Растерявшись на какое-то мгновение, Томми невольно выпрямился, но потом быстро пришел в себя. «Откуда этому старому