«Вот же, проклятый! — думал дед. — И надо же таким уродиться. Ведь он бешеной сучонки не обидит, хоть бы она на него с пеной у рта кидалась. А как он дома себя поставил? Прямо будто из милости там живет. Такой здоровенный, работящий мужик, и он еще чуть ли не извиняется, что занимает дома место».

— Больше я с вами в море не ходок, — сказал дед решительным голосом и на мгновенье почувствовал что-то вроде торжества, заметив, что застал обоих врасплох. — Хватит с меня этого, — продолжал он громко, в сердцах махнув свободной рукой в сторону моря. — Попило моей кровушки — и будет. Чего это я буду, в мои-то годы, выходить в море в любую погоду, дождь не дождь, ветер не ветер, когда мне положено сидеть дома в теплых чулках и греть старые кости у очага? Ну-ка, отвечайте! — потребовал он воинственно.

Они переглянулись.

— Чепуха, — сказал Большой Микиль. — Какой же ты старый?

— Ты что, прав моих лишить меня хочешь? — спросил дед.

Тут Микиль обиделся, лицо у него покраснело, и он даже немного покричал.

— Тебя, пожалуй, лишишь, — сказал он. — Разве я хоть раз за всю нашу жизнь пробовал тебя чего-нибудь лишить?

— Все равно, раз я хочу бросить это дело, так брошу, — сказал дед, — и нечего тебе меня останавливать, слышишь ты, Большой Микиль?

— Слышу, — отозвался Микиль.

— Доколе мне с тобой нянчиться?! — сказал дед. — Ты, как родился, так с тех пор и ходишь у меня на поводу. Пора бы, кажется, начать обходиться без отца.

— Да кто сказал?.. — начал было Микиль возмущенно, но дед поднял руку и заставил его замолчать.

— Ну, поговорил — и хватит, — сказал он. — Довольно я наслушался твоих возражений. Может, скажешь, что мне еще не пора на покой? Не пора мне разве поспать по утрам, когда вы выходите в море, и понежиться в постели под хлопанье ваших парусов? А потом я встану часиков эдак в десять, в одиннадцать, оденусь помаленечку, и спущусь в кухню, и закушу соленой селедкой, чайку попью, а потом пододвину стул поближе к огню и закурю трубочку. Вот что я буду делать. А знаешь, что я потом сделаю?

— Нет, — сказал Микиль, совершенно опешив.

— Ну так знай. Тихонько пройду мимо церкви в кладдахский бар, залезу на бочку перед стойкой и закажу себе такую большую, такую пенистую кружку портера, о какой ты и не мечтал. Это так часиков в одиннадцать утра. Слишком уж долго я пробыл в море, слышишь, ты, ты только посмотри, что оно со мной сделало!

— Во всяком случае, язык оно тебе не укоротило, — сказал Микиль.

— Ага! Вы только его послушайте! — не унимался дед. — Что оно со мной сделало! Ты только посмотри на эти руки (закатывая рукав фуфайки до костлявого плеча и придерживая румпель локтем). Смотри! На этой руке мяса осталось не больше, чем на куриной лапе, а было время, когда она была потолще твоей ляжки. Я был поздоровее тебя, Большой Микиль. Куда тебе до меня! Меня бы на двоих таких, как ты, хватило.

— Еще бы, — сказал Микиль.

— Ага, на попятный пошел? — спросил дед, яростно стягивая рукав на худую, до слез жалкую руку, от которой остались лишь широкая кость да обвислая дряблая кожа, желтовато-белая там, где солнце ее никогда не касалось. — Да, так-то, высосало оно из меня все соки, как ребенок апельсин высасывает. Вот что оно со мной сделало. Или мало я поработал? — спросил он и тут заметил, что Мико внимательно смотрит на него, и потупился.

«Уж больно много этот парень соображает. Вот Большой Микиль, тот настоящий пень, он никогда не поймет, в чем дело». Деду не хотелось, чтобы они его жалели. Тогда еще, чего доброго, он осатанеет и такого им наговорит, что долго еще будут помнить. Потому что не нужен ему никакой покой. Мико-всезнайка сразу по лицу догадался. А что поделаешь? Не такие они люди, чтобы спокойно сойтись у очага и обсудить свои дела. Дела, от которых, как вспомнишь, сердце так и щемит.

— Подошло мне время, — сказал он более спокойным тоном, — покидать море. Вы двое уже достаточно большие, чтобы самим управиться. Я вам всегда смогу помочь советом, если только вам в голову не ударит, что я вас наконец отпустил самостоятельно работать, а то, может, вы еще так заважничаете, что и слушать меня не захотите? Мне все равно больше зиму на лодке не сдюжить. Меня эта работа прикончит. Ну, вот и все. Пора мне на покой. Вот и все. Понятно?

— Да, отец, — сказал Большой Микиль, глядя в сторону.

— Трудно нам будет без тебя, деда, — сказал Мико, но, заметив, как у старика сморщилось вдруг лицо, отвернулся и уставился на воду, наблюдая, как лодка мощной грудью расталкивает волны.

Дед посмотрел на небо, и ему показалось, что его заволакивает какой-то дымкой. Вот оно, начинается. Только бы другие не заметили. Он подумал, что надо было бы ему еще с год продержаться, может быть, тогда холод и дожди доконали бы его. Только нет, нельзя так, мешает он им. Если бы не он, в эту поездку они сделали бы вдвое больше. И улов бы у них был вдвое больше. Нельзя только о себе думать, когда столько людей зависит от твоих сил, а сил-то и нет. Нельзя лишать их хлеба насущного. И все-таки никогда он не думал, что настигнет его когда-нибудь вот это самое. Видел он, как старики с белыми бородами подпирают церковную ограду, как бредут потихоньку между белыми домиками за своей вечерней кружкой портера. Покурят, поедят, забросят в реку удочку и тащатся спать. Ожидание смерти — вот что это такое. Почему не придумают чего-нибудь, чтобы старые рыбаки, вроде него, сами незаметно умирали, а не дожидались на пристани, когда это смерть наконец соизволит пожаловать за ними?

И больше ничего не осталось, кроме удочки в реке, да кружки портера на ночь, да начищенных до никому не нужного блеска башмаков.

— Смотрите только, не забудьте, чему я вас учил, — поспешно заговорил он. — Я вас обучил всему, что вы теперь знаете, от меня вы знаете каждую извилинку залива и где какая