Это распределение составляет впечатляющий контраст с последовавшим за этим периодом современного использования речи, когда публичная речь оказывается в ситуации, где означающее находится на своем положенном ему месте, но им невозможно воспользоваться без нанесения ущерба акту высказывания, – положение, впервые описанное Роланом Бартом и получившее истолкование в виде «идеологической хрупкости».

Проблема этого истолкования – которое в дальнейшем не было не только преодолено, но даже хоть сколько-нибудь усовершенствовано – состоит в том, что оно до известной степени отбрасывает проблему различания, снова отдавая наблюдаемую здесь разборчивость на откуп применению критической установки, получающей здесь социально-политическое значение, выражающееся в «интересе по поводу интереса» тех, кто правило этой разборчивости нарушает. Именно здесь полноправно располагается в определенный момент ставший гигантским и всепоглощающим гуманитарный критический аппарат, занятый производством типов дискурсивного анализа – разнообразных, но никогда не отходящих далеко от задающего им тон вопроса «who speaks?», выясняющего, кем и с каким расчетом высказывание, задействующее то или иное проблематичное означающее, произведено или же транслировано.

В этом смысле критическая и также нацеленная на размежевание с эффектами метафизики гуманитарная современность принимает упрощенное решение относительно самой сущности метафизики, постановив, что та виновна в понятийной коррупции и тем самым ответственна за разнообразные виды угнетения и нечестной интеллектуальной конкуренции. Это стоит отметить, поскольку чрезвычайно часто предприятие Деррида представляют как попадающую в общий тон политическую демонстрацию своеобразного невежества метафизики, ее глухоты в отношении вопросов языка и акта высказывания. Напротив, то, что Деррида понимал под метафизикой, не сводилось к предположению, что последняя находится за пределами задачи различания и даже, более того, осуществляет в ее отношении запирательство, благодаря чему ее становится возможным идентифицировать и в силу чего с ней одновременно необходимо размежеваться. Напротив, метафизика и есть усилие по поиску того, что могло бы стать для различания временной заменой, при этом полагая – и это ее единственный и основной реакционный признак, – что в этом вопросе можно обойтись подручными средствами. Метафизика – это то, что пытается сработать без различания, и способы, которые она для этого изыскивает, составляют ее существо.

При этом Деррида впервые показывает существование разницы между тем, как метафизическая установка обходится с эффектами выражения, требующими различания, и, с другой стороны, как она их толкует, когда берет по созданным им поводам слово – например, посредством классической философии. Если принимать во внимание только последнее измерение, то возможность какого-либо продвижения в анализе ситуации, созданной метафизикой, оказывается исключена – ее можно критиковать, как это делал, например, марксизм, заменяя ее диалектикой, но невозможно рассмотреть, как она устроена и к чему в метафизической ситуации прибегают вместо различания для того, чтобы высказывание могло состояться. Совершенный Деррида шаг стал возможен именно в тот момент, когда ему удалось переместить внимание с «идеологии метафизики» – то есть содержания суждений о природе, обществе, власти и пр., которые метафизическая установка порождает, – к технической стороне производимых в ней операций высказывания и предпринимаемых паллиативных мер, позволяющих неудачу различания смягчить.

Именно здесь появляется возможность предупредить нередко адресуемую Деррида критику, согласно которой было как будто ошибочным для демонстрации метафизической ситуации избирать философские фигуры, в работах и высказываниях которых само метафизическое оказывалось наиболее проблематичным и приближающимся к границам его возможного «преодоления». Здесь обычно исходят из соображений, что есть намного более характерные образчики фалло- и лого-центризма, нежели встречаемые у Руссо или Ницше, которые в конце концов немало сделали для того, чтобы ощущаемую ими в собственных средствах выражения ограничительную двусмысленность откорректировать, чего у мыслителей более характерных как раз не наблюдается. Ответ Деррида мог бы заключаться в том, что «метафизическое» именно в силу содержащейся в нем коллизии не было бы таковым, если бы не заключало в себе характерное смещение внутренних сил. Тривиальные образчики лишь воспроизводят характерные для метафизической идеологии спекуляции и фигуры, и, напротив, образцы высказывания, отмеченные торможением по поводу императива Bedeutungsintention, не следуя ему буквально, тем не менее так или иначе совершают его оправдание. Именно этим вызвано то особое внимание, которое им следует уделить.

Метафизика решает – и одновременно отклоняет – заключенную в формуле различания трудность двумя основными способами, которые, если описывать их с точки зрения предпринимаемых в них мер по преодолению торможения, можно обозначить как первертный и обсессивный.

Первертный способ представляет собой не что иное, как упорное настояние на том, что неразличенное означающее вопреки всему способно сработать необходимым образом. Не имеет значения ни степень утраты его актуальности, ни обстоятельства, в которых оно может быть подвергнуто ироническому подвешиванию или отдано на откуп политической конъюнктуре – невзирая на все эти ограничения, субъект пускает означающее в ход безо всяких оговорок. «Я говорю это потому, что иначе невозможно настоять на важности того, к чему я намереваюсь привлечь внимание» – вот акт высказывания, соответствующий данному типу употребления.

При этом первертное употребление не является употреблением наивным, и путать его с последним ни в коем случае нельзя. Прибегающий к этому способу способен отдавать отчет во всех перипетиях, которые означающее претерпело или вот-вот готово претерпеть, но тем не менее все равно обращается к его использованию. Так, например, говорящий о «патриотизме» может прекрасно осознавать завершенный характер эволюции этого означающего, не предполагающий возвращения к нормам политического тезауруса XIX века, но все равно решить, что та или иная черта нынешней ситуации – например, ее эмерджентность – делает применение соответствующего ему термина не просто оправданным, но и способным «подать апелляцию» по поводу уже случившегося переопределения. «Я знаю, что вы все думаете по поводу использованного мной понятия, но, с моей точки зрения и, главное, в свете нужд нынешнего положения, побудившего меня высказаться, оно вовсе не утратило смысла, и я нахожу в нем выражение всей полноты ситуации» – вот образцовое высказывание перверта. Очевидно, что «перверта» сегодня нетрудно найти как «справа», где он является носителем авторитаризма, так и «слева», где он чаще всего выступает в роли активиста, привлекающего внимание общественности к «проблемам современности».

Наиболее типичный способ перверсивной провокации выглядит как заявления типа: «скажи, о чем ты сейчас думаешь?», «обозначь проблему», «о чем мы вообще говорим?», «высказывайтесь по существу». В ответ на подобные требования субъект, полагая, что от него требуют сконцентрироваться и сообщить суть дела, волей-неволей прибегает к обманчивой прямоте, ведущей к тому, что он оказывается в ловушке тем быстрее, чем более недвусмысленно ему удалось выразиться.