Это требует особого комментария в том числе и по той причине, что до констатации этой сферы, как правило, сама философия снисходит лишь тогда, когда слово берет ее отдельное направление, поразительным образом не имеющее к линии разборок с метафизикой никакого отношения, кроме собственной укорененности в уже угасших последствиях метафизики как таковой. Речь идет о так называемой политической философии, основанной на идее делиберативной демократии.

Делает эту философию политической не то, что в ней – или же благодаря ей самой – открывает какое-то новое движение влияний и сил, а лишь то, что она затрагивает определенные темы, которые можно обозначить как посвященные проблеме «политического благоустройства» – например, способности крупных сообществ и их представителей договариваться друг с другом. Именно упованием на то, что здесь все поддается устроению в конечном счете, объясняется присущий этому направлению обскурантистский, умиротворяюще-ханжеский тон, к которому его представители прибегают, освещая перспективы договорной демократии или достижимости социального консенсуса.

Кажется, что заметная на глаз ограниченность этих дискуссий как будто изначально преодолевается психоаналитической мыслью, где нонсенсом является уже сама по себе ценность «свободно выраженного мнения», равно как и возможность опираться на выражение этого мнения как на доказательство соответствующего ему «желания». В то же время никакого глобального подрыва этого направления до сих пор не произошло, и подлинной причиной является то, что до сих пор не существует традиции восприятия инстанции публичной речи как наиболее показательной среды в отношении происходящего с актом высказывания. В этом смысле политическую философию, опирающуюся на идеал коммуникативной доброй воли, делает неэффективной не столько благодушная слепота ее подхода, сколько методологический отказ признавать, что публичная речь вводит какие-либо иные последствия, кроме как проистекающие из самой процедуры ее рациональной организации.

Напротив, осмысление, к которому подводит сделанное Деррида, показывает, что публичная речь не просто приобретает особую размещенность (accommodation), как если бы существовала речь, являющаяся непубличной и в этом смысле «базовой», тогда как публичность представляла бы собой некое добавление к ней нового свойства. Напротив, сама публичность оказывается свойством речи как воплощением того, что Деррида – в том числе в пику всем рациональным концепциям дискурса – назвал в беседе с Анри Ронсом «желанием-сказать» или же «стремлением к выражению» (Bedeutungsintention), использовав этот термин на сей раз не в предметно-аналитическом смысле интенции значения, представленном в «Голосе и феномене», а с целью характеристики акта высказывания как (зло)намеренности определенного рода. «Позвольте мне в этой беседе ничего не желать-сказать», – просит он Анри Ронса в завершение разговора[23].

Публичная речь, таким образом, должна определяться не через социологические обстоятельства своего осуществления – большое или неопределенно достаточное количество слушателей или читателей, задействование средств публикации и массмедиа и т. п. Хотя все это может быть ситуативно ей присуще (равно как и быть отсроченным и даже отсутствовать, как это происходит с так и не опубликованными высказываниями), основным ее образующим признаком тем не менее является реализация Bedeutungsintention.

Под «желанием-сказать» не следует видеть некое активное побуждение, торопящуюся и настоятельную потребность, подталкивающую взять слово любой ценой. Напротив, речь идет о необходимости высказываться, часто вынужденной и сталкивающейся со всей мерой конфликтной амбивалентности, заключенной в понятии «желания» и выражающейся в структурных преградах, на которые наталкивается действенность высказывания как акта. Высказывающийся ощущает эти структурные перипетии как соответствующую его речи «нехватку», потенциальную неудачу, угроза каковой, собственно, и отличает публичную речь и одновременно придает качество публичности любой адресной речи, даже на первый взгляд сугубо частной болтовне, которая также тревоги на счет своей действенности вовсе не лишена.

Угрозу эту нередко толкуют сугубо психологически, в лучшем случае социологически – именно тогда появляются концепции, связывающие речь с факторами ее предположительной «убедительности», некоего «удачно выбранного момента» для ее озвучивания или «подходящей» для нее аудитории (например, профессиональной или классовой). В противоположность этому, видеть ее необходимо в никогда не удающемся подобающем различании из вышеприведенной формулы, которая сама по себе оказывается демонстрацией следования Деррида за Лаканом, поскольку правая часть формулы в скобках представляет собой то соотношение означающего и акта высказывания, которым уже пользуются, и тем самым она соответствует «бессилию» (l’impuissance), тогда как левый термин за их пределами, соответствующий различанию, говорит о «невозможном» (l’impossible) – две категории, которые Лакан положил в объяснительную основу функционирования своих знаменитых дискурсов.

Чрезвычайно существенное, вытекающее из этого обстоятельство заключается в том, что различание практически никогда не бывает произведено до того, как речь имела место, но это не отменяет необходимости следовать за императивным желанием высказаться, не дожидаясь, пока почти что невозможная работа различания будет выполнена. Увидеть, что именно происходит с высказыванием, когда эта работа действительно начала производить впечатление насущной, но так и не была проделана, можно на каждом шагу – например, в области суждений о литературе и искусстве. Область эта всегда представлялась философам так или иначе плодотворной, но в данном случае она скорее показательна и вызывает наибольшее количество тревоги, поскольку именно в ней в современности складывается ситуация непреодолимого расщепления. Так, нередко творцы средней руки и графоманы всех мастей для описания процесса собственного производства бестрепетно и даже с особым акцентом пользуются понятиями «вдохновения» или «творчества». Напротив, современный общепризнанный или же оправданно претендующий на свежесть автор или художник сегодня будет этих означающих избегать, притом что с фактической точки зрения как будто имеет на них безусловное право. То же касается любой сферы высказываний, где N-означающее – как натурализованное, неразличенное – является основным и одновременно неудовлетворительным с точки зрения функционирования акта высказывания.

Проблему эту, начиная с Кьеркегора, исконно возводили к категориям «меры» или «такта», то есть объясняли ее существо в эстетических или этических координатах. Франкфуртская школа в лице Адорно шагнула чуть дальше, объявив подобные «подозрительные» означающие маркерами идеологического жаргона, но при этом не отказавшись по существу ни от первого, ни от второго постгегельянского объяснения, о чем пресловутый опубликованный Адорно в 1964 году «Жаргон подлинности», изобилующий раздражительными оценками «высокомерия и безвкусицы наших философских текстов», несомненно свидетельствует.

До Деррида, таким образом, не было и речи о том, что проблема имеет логико-структурное выражение и тем самым не сводится к существованию тех или иных отдельных речевых традиций и их нарушений. Напротив, использование означающих, не прошедших предполагаемую процедуру различания, свидетельствует не только о политике в области того же искусства (там, где подобающий наименованию «творчества» акт произведения действительно имеет место, использования соответствующего означающего не происходит, тогда как там, где акт не состоялся, оно в довольно оживленном ходу), но и об искусстве как части политики. Так, состоявшееся или придержанное использование неразличенного означающего сегодня с высокой степенью предсказательной точности используется для того, чтобы судить о позиции высказывающегося по отношению к источнику государственной власти, поскольку прибегающие к N-означающим деятели искусства систематически оказываются членами профессиональных объединений, лояльных к поступкам режима или даже активно поддерживающих государственную политику, тогда как избегающие их использования субъекты находятся в условной или отчетливой оппозиционной политической зоне.