Само понятие различания для начала охарактеризовалось тем, что его рецепция в философском сообществе носила не столько теоретический, сколько поведенческий характер: сначала оно вызывало недоумение, позднее пробудило аффект недружного согласия с его вероятной необходимостью, который сменился недоумением еще более глубокого плана, когда Деррида опробовал действенность этого понятия в более поздних работах. Даже сегодня отовсюду доносятся отдельные, но при этом регулярно раздающиеся раздраженные голоса, прозрачно намекающие, что именно без вклада Деррида, в отличие от других структуралистских исследователей, по большому счету можно обойтись и что его мысль себя исчерпала. Это тем более удивительно, учитывая, что тот довольно нетребовательный социально-этический критицизм, к которому сегодня публичная повестка во многом вернулась, очевидно нуждается в системе мысли, которая могла бы ему противостоять, и Деррида идеально подходит на эту роль даже невзирая на то, что он успел возразить этой новейшей повестке лишь в самых поздних и до сих пор недостаточно тщательно прочитанных своих работах.

В дальнейшем я буду настаивать на том, что понятие «различания» не принадлежит к задействованной Деррида области первичной деконструкции, поскольку относится к иной логике создания теоретического напряжения, адресованного производству высказываний, претендующих на общезначимость. Принято возводить начала этой логики к «Письму и различию», но на деле именно работы, традиционно относимые к практическим упражнениям в деконструкции, выступают более показательными, поскольку позволяют провести между практиками деконструкции и различания границу, признаком которой еще до любого методологического применения оказывается определение статуса материала. Так, последний может рассматриваться как источник проблем, пассивно требующих разбора, – разнообразные умолчания в пользу автора и его теории, идеологические подмены, метафизические эссенциализации, передергивания в использовании модусов наррации и т. п. (на чем практически полностью сконцентрирована оптика Пола де Мана и лишь отчасти подход Деррида). В то же время анализируемый источник, напротив, может быть признан способным – пусть даже предварительно и смутно – поставить проблему того же порядка, наличие которого запрашивает вторичный анализирующий текст. Совершаемый выбор между этими альтернативами рассмотрения позволяет определить, находится ли исследование на территории деконструкции или же продвинулось дальше, в область, соответствующую задачам различания.

Первые работы Деррида, и в особенности как раз «О грамматологии», принято прочитывать в подчеркнуто культуралистском виде, опираясь совершаемый в них выбор в пользу более критически-ориентированного члена антиномии («культуры») вопреки более идеологически-эссенциализированному («природе»). Соответственно, исходя из этой посылки подтверждается общее невысокое мнение среди интеллектуалов XX века о философии Руссо как о наивном запрашивании утопии «естественности». При этом здесь часто упускают важный ход, посредством которого в повествование Деррида вводится второй логический порядок, одновременно поднимающий текст Руссо со статуса текста, пассивно подлежащего деконструкции, до источника, вполне ясно сообщающего тревогу по поводу неразрешимой ситуации созданной его же собственным актом высказывания.

Если Деррида просто-напросто бы потребовал совершить наконец выбор между природным и культурным в пользу последнего или же показывал, что этот выбор невольно, пусть даже сопротивляясь ему и скрывая само его наличие, в конечном счете сделал сам Руссо, то вытекающие из «Грамматологии» следствия действительно оставались бы в логике континентальной критической мысли, в которой на тот момент не было ничего нового. Но ход, к которому Деррида подводит, является совершенно иным – упор в нем сделан на последствия самого различания как такового.

Так, на первый взгляд в примерах из «Грамматологии» все подталкивает к тому, чтобы назвать инстанцию, вводящую само различие (в том числе различие между культурой и природой), «культурной». Тем не менее сделать это можно, только допустив, что культура теперь представляет собой какое-то другое означающее. Отделаться малой кровью, например записать это формулой, где второе означающее «культуры» будет фигурировать дважды – в качестве одного из членов антиномии и в качестве функции, управляющей отношениями прочих членов, – не получится: сам выбор между культурным и природным является производным от того, что «культурой» называть уже нельзя, поскольку соответствующее ей означающее уже исчерпано в противопоставлении первого уровня.

Записать это отношение можно, например, следующим образом:

где C и N обозначают культуру и природу соответственно, тогда как существует нечто и третье, со строчной буквы – то, что Деррида задействует как место для нового элемента, ничего общего больше с «C», то есть противопоставленной природе «культурой», не имеющего, за исключением вносимых местом, самого означающего операционистских привилегий. Искомое различие, таким образом, оказывается за пределами «природы» и «культуры», но при этом один из членов этой оппозиции сохраняет со своим аналогом за скобками проблематическую связь, до сих пор никем после Деррида удовлетворительно не описанную. Я не буду называть эту фигуру «логической», потому что логика предполагает управление означающим, иллюстрирующим вводимый логикой закон, тогда как в данном случае само функционирование означающего активно вмешивается, диктуя траекторию рассуждения, по которой мы вынуждены следовать.

Формула эта показывает, перед какого рода затруднением в попытках выразиться оказался сам Руссо и почему обвинять его в наивности или же, напротив, в намерении ввести и оправдать плоскую идеологию натурализма было бы преждевременно. Постоянно внося правку, адресованную «природе» (N-термину), то есть совершая по ходу изложения процедуру, названную Деррида неизбежным «дополнением» со стороны культуры, Руссо преследует не столько усовершенствование, позволяющее концепту природы наконец воссиять в победном блеске, одновременно стерев следы приведших к его успеху предшествующих манипуляций (в чем чаще всего после публикации дерридианской «Грамматологии» Руссо обвиняли), сколько реконструкцию какой-то иной «природы» – той, которая была N-термином замещена. Не природа плачевным образом заграждена и испорчена культурой (при том, что для ее философского спасения без задействования логики культуры не обойтись, в чем Руссо как раз вполне отдает себе отчет), а сама природа в качестве концепта является проблематичным средством доступа – тем, что в хайдеггеровской логике одновременно «указывает путь и преграждает его», – к иному термину, поисками которого Руссо на протяжении всей жизни занимался.

«Метафизической» его попытку делает, таким образом, не манипулятивная ставка на эссенциальную природную сущность, а то, что Руссо не осознает, что имеет дело именно с означающим и вносимыми им закономерностями функционирования, и что по этой причине ни о каком непосредственном извлечении искомого не может быть и речи. Напротив, искать нужный компонент надлежит иными путями и средствами, разработкой которых в свою очередь занялся Деррида, зарегистрировав этот поиск под именем различания, полностью и целиком адресованного вопросу о проблематичной возможности левой части формулы.