в сторонке от шумных компаний.

Певцов же говорил:

– Наверное, вы ещё не успели забыть, как выглядит новый талисман вашей труппы? – переждав смех, он продолжил. – Так вот, мы с уважаемым Сергеем Степановичем Листопадовым решили сделать для этого ценного предмета достойное обрамление. Сергей Степанович, прошу!

Коротко поклонившись, Листопадов хлопнул в ладоши, и двое рабочих сцены внесли в фойе витрину – чудовищно тяжёлое сооружение из резного дуба и стекла. Главный режиссёр отпер замок ключом, потом, приложив ладонь и пошептав – магически, и, наконец, не без усилия поднял тяжёлую крышку. Виктория Мавлюдова вышла из толпы, отцепила веер от пояса и бережно уложила на белый бархат. Листопадов снова запер крышку и с поклоном вручил ей ключ.

– Отлично! – Алекс потёр руки. – Теперь ваш пакостник просто обязан будет попытаться похитить эту вещицу. Витрина вскрывается магически, значит, след мы легко считаем…

– Извини, а что ему может помешать попросту разбить стекло? – грустно спросил Суржиков. – Вахтёр не услышит, он ночью крепко спит, да и далеко тут.

– Ну… Да, ты прав, пожалуй. Твои предложения?

– Да что тут предлагать? Дежурить надо. Я и останусь. Сейчас народец расходиться станет, постою пока за портьерой, да и посижу ночь тут на диванчике. А ты вот что… Спроси у своего Аркадия, кто такой сценовой, и есть ли коза, на которой к нему можно подъехать.

– Ты считаешь, он есть на самом деле?

– Почему нет? – пожал плечами Владимир. – Пару месяцев назад я и в существовании домовых сомневался. Ну, всё, иди!

И он ловко ввинтился между стеной и бархатной красной шторой, отделявшей малое фойе от широкого коридора.

Фойе и в самом деле постепенно пустело. Уехал Листопадов, отбыл Певцов, разошлись актёры, костюмеры, декораторы и осветители… Свет погасили, только уличный фонарь освещал портрет на стене. Тень на него падала так, что Суржикову казалось, что лицо на портрете то усмехается, то гневно хмурится. Зябко потирая ладони, он прошёлся от рояля до неубранных столов, покосился на недопитое шампанское и вздохнул. Потом сел на диван в том углу, где лежала особенно густая тень, приготовился дремать вполглаза, и… уснул так крепко, как не засыпал с раннего детства.

Разбудил бывшего актёра, как ни странно, лёгкий шорох. Он открыл глаза, ничего не увидел и внезапно напугался, забыв, где находится. Потом вспомнил: театр, малое фойе, он сторожит гипотетического вора. Осторожно поднёс к глазам часы и ничего не разглядел. «Неважно, – подумал Владимир. – Сколько бы ни было, а раньше рассвета уходить – смысла нет. Правда, и рассвет сейчас ранний, уже в полчетвёртого птичий концерт начинается…».

Тут шорох повторился. Звучал он не рядом с витриной, хранящей розовый веер, а совсем в другой стороне фойе, возле неубранного стола.

Суржиков встал, молясь только, чтоб не скрипнул диванчик или паркетина, и сделал осторожный шаг в ту сторону, где только что в темноте шевельнулась ещё большая темнота. Кто-то придушенно пискнул, метнулся к коридору, и всё стихло. «Вот Тьма! Это не наш вор, точно. Неужели и правда водится в театре своя, местная нечисть? И как они называются? Сценовой, партерный и балконный? А ещё фойешечный и гримёрный…». Влад хмыкнул, повернулся в сторону витрины, и в бледном, еле забрезжившем свете начинающегося утра увидел, что стекло поднято, а на белом бархате ничего нет.

Холодный пот прошиб незадачливого сторожа, показалось, что вот сейчас всё и кончится для него… И тут же всплыла картинка в памяти: вот Виктория Мавлюдова идёт в сторону своей гримёрки, приостанавливается, возвращается в фойе и…

– Ну, конечно! – выдохнул Суржиков. – Вика же забрала своё сокровище, а в витрину положила старый веер, с которым играла раньше. Значит, всё идёт по плану, вор не удержался и стащил… макет. Осталось только понять, кто он. Или она. А я, осёл, всё проспал…

Совершенно раздавленный, побрёл он домой, спать. Или не спать, а думать.

Полночи Владимир ворочался с боку на бок, переворачивал нагревшуюся подушку, открывал окно пошире и снова закрывал его, замёрзнув – словом, боролся с классической бессонницей всеми наименее действенными способами. Наконец, уже в начале четвёртого, он сел в кровати и шепотом позвал:

– Аркадий Феофилактович, спаси меня!

Не сразу, но через пару минут зевающий домовой в пижаме появился на краю кровати.

– Чего тебе? Ночью, между прочим, даже домовые спят… когда им дают.

– Аркадий, друг, я облажался! И только ты можешь меня спасти!

– Чем это? Я в вашем розыскном деле ничего не смыслю, моя забота – крышу чинить да бельё сменить.

– Скажи мне, есть ли в театре кто-нибудь из вашего племени? Сценовой или как его называть?

– Не скажу, – помотал головой Аркадий. – Нельзя. Обычай не велит о нашем племени рассказывать сверх должного. Я уже и хозяину то же самое сказал.

– Ну, бывают же исключительные случаи!

– Скажи, Аркаша, – прозвучал негромкий женский голосок.

Мелания, целомудренно закутанная в халат и платок, сидела на прикроватной тумбочке.

– Ты же знаешь, это запрещено.

– Пойди и поговори со Старшим.

– Вот ещё, буду я Старшего среди ночи будить из-за жильца.

– Как раз сегодня он дежурит по кварталу, так что всё, что тебе нужно – надеть штаны и выйти в переулок, – непреклонно заявила маленькая домовушка. – Иди. А как расскажешь Володе о театральной родне, я тебя ждать буду.

Она слегка покраснела и исчезла.

Аркадий огладил бороду, пробормотал что-то невнятное, вроде «Бегай тут ещё» и тоже испарился.

Вернулся домовой довольно быстро, прошло минут пятнадцать. Правда, за это время Суржиков, иной раз склонный к пафосу и паническим настроениям одновременно, успел подумать, что к утру наверняка поседеет и постареет лет на двадцать.

– Ну, что, Аркадий Феофилактович? Разрешили? – спросил он с трепетом, снова садясь.

– Значит, так, слушай, повторять не буду. Никакой там не сценовой, выдумает тоже! – он фыркнул. – Должность тамошнего нашего соплеменника называется суфлёр, и отвечает он за то, чтобы в театре был порядок. В том понимании, в каком он в этом безумном месте существует. Вообще их, суфлёров, совсем мало осталось, ну да и понятно, работа-то какая хлопотная! Когда публика приходит на представления, суфлёр, ясное дело, прячется, а всё остальное время старается помочь: обувь брошенную убрать, чтобы никто не споткнулся, гвоздь в декорацию забить, костюм погладить, струны на контрабасе подтянуть. Работает, в общем. Про что я говорил?

– Что суфлёров осталось мало, – послушно ответил Суржиков, совершенно зачарованный новой, неведомой ему раньше стороной театральной жизни.

– Да, именно так. На всю Москву их восемь. В других городах по три-четыре, кое-где два осталось. Так что театру этому, который драмы и комедии, повезло сильно.

– А как его