Меня взяло бешенство. Это была, конечно, Вета. «Ах так? ― сказала я. ― Сообщите совету директоров больницы и в страховую компанию Амелии, что я отказываюсь есть. Я объявляю голодную забастовку». В знак солидарности с моей соседкой я выбрила себе виски, чтобы ей одной не было обидно быть полулысой. Слух обо мне разнесся на весь город. В больницу приехал 5 канал Чикаго Ньюз брать у меня интервью. В ту неделю, я помню, врачи, медсестры и другой персонал больницы вели себя как ангелы. Пациенты наконец-то почувствовали, что значит забота без пренебрежения. Джеймс меня в этом поддерживал. Конечно, мы все равно пили вино по вечерам, и он тайком подкармливал меня в парке чипсами и сыром. Мы произвели революцию. Амелию оставили еще на две недели. Она старалась изо всех сил. Она действительно очень старалась. Через две недели Амелия с помощью своего мужа вышла из госпиталя. Пешком! Ей было сложно, но она это сделала. Она начала ходить.

Меня выписали в конце августа. За три месяца тренировки у меня постепенно начали двигаться руки и верхняя часть тела, лопатки и плечи. Слабо, но все же. Пальцы на левой руке были неподвижны, а на правой медленно оживали. Главное, что ко мне вернулось ощущение моего тела. Я начала чувствовать свое тело! Прикосновения, уколы, царапанье, растяжение мышц… Это была огромная радость. Счастье переполняло меня. Но с этим пришла и бесконечная боль. Что лучше ― как мой друг Джеймс, не иметь боли и не чувствовать свое тело, или все же чувствовать тело, но испытывать при этом постоянную неврологическую боль? Сложный выбор.

Человек, который не чувствует своего тела, не чувствует никакой боли ― не только во внешних органах, но и во внутренних, боли и спазмы живота, например. Но и оргазмы становятся давно забытым прошлым. Ты не чувствуешь ничего. Вообще.

Все же я лучше выберу боль и чувство своего тела.

У одной моей хорошей подруги был в то время диагностирован рак груди. Но все равно тем летом, в перерывах между химиотерапией, она, как и Джейн, приезжала ко мне чаще, чем моя мать. Мне больно и обидно вспоминать, и хочется иногда спросить ее: какого черта тогда, давно, в Минске мы с бабушкой ездили к ней в больницу каждый божий день, и в дождь, и в слякоть, в переполненном вонючем автобусе? Привозили всякие вкусности, когда она лежала там со сломанной лодыжкой. Зачем ты приезжаешь ко мне в госпиталь и хвастаешься своей новенькой машиной?

Хотя Глория по две недели и лежала пластом после химпроцедур, она находила в себе силы проведать меня. У нас с ней всегда была какая-то особая близость, дающая мне ощущение отношений дочки-матери. Мы долгими часами сидели в парке. Наслаждались обществом друг друга, болтали, курили, и однажды я у нее спросила:

– Что бы ты выбрала, быть в кресле или болеть раком?

Она задумалась.

– Я бы предпочла рак. Ты знаешь, зато я могу двигаться и продолжать полноценную жизнь. Если что, пускай лучше отрежут сиськи, ― сказала она. ― Это можно прикрыть одеждой или вставить импланты. Она никогда не унывала. Замечательная, добрая литовка, имеющая много друзей, которую все любят. Я тоже очень люблю Глорию.

У многих людей есть физические проблемы, просто они не так очевидны, как у человека в инвалидном кресле. Главное ― не падать духом.

Слава богу, для Глории все закончилось хорошо.

Но давайте подумаем. Если бы человеку, больному раком, объявили, что ему осталось жить 12 месяцев, предложили вместо этого жить в инвалидном кресле еще 50 лет ― что бы он выбрал? Что бы выбрали вы?

В этом мире все относительно. Человек привыкает ко всему. Теперь мне предстояло привыкнуть к этому. Я бы выбрала 50 лет в кресле. А вы?

*

К тому времени Глория была новой хозяйкой массажного салона моей матери. У нее все еще работали мои бывшие коллеги и пара новых девочек. До аварии я часто там бывала, просто останавливаясь поболтать и навестить моих подруг. Все меня там прекрасно знали и, наверное, немного завидовали тому, что я смогла выйти на другой уровень. Особенно новенькие, недавно приехавшие в Штаты. Им, видимо, казалось, что это все упало на меня с неба.

Однажды в парке, еще в июне, Глория как бы невзначай спросила меня:

– Как часто к тебе приезжает Пол?

– Зависит от того, насколько он занят. Но не так часто, как раньше. Почему ты спрашиваешь?

– Он что-то стал часто захаживать к нам на массаж, – ответила Глория. – У него, наверное, тоже огромный стресс.

Она мне как мать. Я почувствовала, что здесь что-то не то. Но, скорее всего, ее доброе сердце не хотело меня окончательно добивать.

– А кто ему делает массаж? – спросила я.

– Это моя новенькая девочка, Галина. Ты ее помнишь? Вы с ней как-то болтали на одном из наших застолий.

– Нет, не помню абсолютно, – говорю я.

– Ну как же не помнишь? Она тебе рассказывала, что у нее одновременно было два парня. Помнишь, тебе понравился один, такой молодой, адвокат вроде бы. Ее замуж все никак никто не брал, а документы были нужны срочно, помнишь? Про депортацию тебе рассказывала, боялась очень.

Я что-то такое смутно припоминала.

– А как ее фамилия? – спросила я. – Давай посмотрим в фейсбуке. Может, по фотографии вспомню.

– Ворак, – сказала она.

Тааак… Залазим в телефон. Посмотрим. Halyna Vorak. Смотрю на фотографию.

– Да, что-то вроде припоминаю, – говорю я.

– Ну вот, – говорит Глория, – он к ней ходит на массажи. Пускай ходит, расслабляется. Она нормальная девочка. Хохлушка, скромная такая, трудолюбивая.

На этом мы закончили тот разговор. Глория обещала приехать на следующей неделе с моими любимыми цеппелинами.

Мышцы моего тела вели себя странно. Даже мой китайский доктор и терапевты были в недоумении. Они дружно списали это на двадцать лет интенсивной балетной тренировки. Это называется мышечная память, вбитая многочасовыми стояниями у станка в центральную нервную систему. Мозг настолько натренирован, что все равно посылает сигналы, пусть даже через разорванные, исковерканные нервы.

Это сыграло огромную роль в том, что мое тело начало отзываться на тренировки и терапию. И боль я переношу легче, чем остальные люди. Потому что с детства терпела эту физическую боль и нагрузки во время тренировок. Мой прошлый опыт танцев очень мне в этом помог. Я всегда знала, что мое тело меня не подведет.

Я приехала домой в конце августа. Дети и вся семья радовались, что я жива, но все же понимали, что теперь все будет по-другому. Ой, как нелегко. Красивой стройной успешной женщины больше не существовало. Была новая я. Согнутая маленькая беспомощная фигура, сидящая в кресле, смотрит в одну точку пустыми глазами. Надломленная. Под влиянием обезболивающих и еще кучи препаратов. Тупо пялишься вдаль и бешено, с разрывающимся сердцем завидуешь проезжающим мимо машинам.