Я нервно встала, вышла в холл. Жду знака свыше.

Знак второй. Неожиданно приходит сообщение от моей матери: фотографии ее, лежащей в больнице. У нее было что-то с желудком, но ничего опасного. Я тупо смотрю на фотографии. «Значит, так надо», ― думаю я. Ему будет очень больно. Или же так надо? Почему я проспала? И почему эти долбаные часы перевели в ту ночь, а я не знала? Я должна была уже лететь в Вегас, а не сидеть в этом бизнес-центре, и не видеть фотографии от матери, и эти документы на квартиру, и не принимать срочные решения, которые я сейчас была не готова и не хотела принимать. Или же это были знаки, что мне вообще не надо было вылезать из кровати с Полом и давать надежду Джеку?

В половине одиннадцатого с двумя чашками кофе из Старбакса я завалилась обратно в постель к Полу.

К четырем часам вечера, едва вылезши из моей кровати, Пол уехал. В очередной раз. Неизвестно насколько. Боже, как больно…

В пять Джек прислал фото себя в отеле: «Собираюсь на шоу. Скучаю!»

Потом еще одно: «Надеюсь, твоя мама в порядке»…

Дура!

Я не смогла правильно прочитать знаки, или вселенная просто надо мной издевается?

*

Я лежу в палате одна за шторкой, огражденная от всего мира, и смотрю на эти красивые цветы, которые Джек, видно, с такой любовью выбирал. «Да, подруга моя, ты облажалась», ― говорю я сама себе.

На дворе июль месяц. Пол приходит крайне редко. В мае, в первой больнице, он был со мной каждый день, скорее всего, на адреналине, подстегиваемый ненавистью моей матери и молчаливым осуждением окружающих. Он был внимательным, стараясь показать себя заботливым и любящим. Но мышка-то знает, чье просо съела. Он знал, что он виноват. В июне он приезжал сюда через день, часто опаздывая. В те дни, когда он не мог приехать, мы разговаривали вечерами по фейсбук мессенджеру. К концу месяца он уже мог не появляться по два-три дня.

Однажды, разговаривая по телефону о том о сем, мы договорились созвониться на следующий день через видео. Но в тот день поздно вечером мне очень захотелось увидеть любимое лицо, и я без предупреждения сделала ему видеозвонок. Я попросила нянечку набрать его. Он не поднял трубку. «Странно», ― подумала я. Позвонили еще раз. То же самое. После пятнадцати минут раздумий и волнений мы набрали его телефонный номер. Безуспешно. Бев смотрела на меня с сочувствием ― опять эти взгляды. «Звони еще раз». Ноль. Всплывает в памяти красивая кухня в доме моего мужа Аллена, «звонкий голос» и я, распластанная по полу. «Еще раз!» ― настойчиво требую я. «Ваш абонент временно недоступен…»

– Успокойся, Летта, пожалуйста, ― говорит Бев. ― Тебе нельзя нервничать. Давай спать. Завтра он приедет и все будет хорошо.

Так как теперь, с разрешения доктора, я могла выходить на улицу, мы встречались с Полом в парке. Однажды вечером, первого июля, я сидела в парке, долго ждала как всегда опаздывающего Пола. Я, как и все остальные пациенты этой больницы, уже имела поилку, которую каждый день Бев секретно обновляла мне вином. Я сижу в этом парке, смотрю на озеро, темнеет, девятый час. Появляется Пол. Весь такой при полном параде. Одет с иголочки ― вещи, которые я ему когда-то купила, гладко выбрит, пахнет как бог секса.

Я говорю: «Ты куда собрался?» Пятница, вечер в Чикаго… Он говорит: «Я только что еду с работы. У меня завал. Ты понимаешь, все от меня чего-то всегда хотят!» Я смотрю на него внимательно. Глазки бегают, но весь такой важный, машет руками. Я сосу свое вино, прошу его: «Прикури мне сигарету». Он помогает мне курить. Я говорю: «Зачем ты мне врешь? Если куда-то собираешься ― так и скажи. Я все понимаю». Он выпучил на меня глаза: «Да как ты смеешь так говорить? Я специально переоделся в офисе для тебя! Чтобы сделать тебе приятное…»

«Какое к черту это приятное? Я сижу тут в памперсе, беспомощная, курю из твоих рук, пью вино через трубочку, без макияжа, чувствую себя полным ничтожеством», ― думаю я. Прошу его закурить мне еще одну сигарету. Опять слушаю его рассказы о собственной важности, о важности его дела, о глупости всех окружающих, жалобы на работников. Я все знаю про его бизнес. Мы его вместе построили. «Прикури мне еще». ― «Да сколько ты можешь курить?» ― смотрит он на часы. Что-то очень часто в тот вечер он смотрел на часы. «Как ее зовут?» ― спрашиваю я. «Ты опять начинаешь? Как тебе не стыдно! Я так тебе предан. Я же не спрашиваю, откуда у тебя в палате столько цветов и от кого они! Кто тут к тебе шастает, пока меня нету?» ― словесный понос не останавливался. «Отвези меня в палату», ― сказала я.

Каждый раз, когда он приходил, его речь была только о том, какой он несчастный, как ему сложно, как разбились все его мечты.

– Ты сломала мне жизнь! ― кричал он мне в лицо. ― У нас были такие планы! Помолвка! Свадьба! Все наши планы пошли псу под хвост, потому что ты такая истеричка! Почему ты поехала в тот вечер пьяная за рулем не пойми куда? Почему ты не поехала в отель, ждать меня? Это ты виновата во всем, что произошло! Ты разрушила мне жизнь!

Мне противно и начинает подташнивать.

Я просто сижу в этом парке, в этом долбаном кресле, ни одна часть моего тела не шевелится. Нахожусь в полной прострации, смотрю на него и не узнаю. «Так раз есть кресло, значит, свадьбы не будет?» Чувствую, что теряю и себя, и его, и собственный разум. Виню себя за то, что я поехала, за то, что я такая дура, зачем, зачем я это сделала? Ведь действительно, это именно моя вина?

Я смотрю на него, он кажется таким родным и в то же время чужим и далеким. Я привязана к этому креслу, к этой больнице, а он сейчас выйдет за дверь и поедет ― куда? Красивый, свободный, вкусно пахнущий. Он поедет жить своей жизнью. Без меня. А я останусь здесь ― за шторкой, огражденная от всего мира. Моей жизни больше нет ― есть только больничный распорядок и клизма по расписанию.

Неужели он не понимает, как мне больно? Как плохо? Меня и злит, и вводит в недоумение, почему от него нет никакого сочувствия, одни только обвинения и жалобы. Зачем ты тогда вообще приходишь? Если не можешь даже выразить сострадание, любовь, поддержку, успокоить мое плачущее сердце. Мне и без тебя тошно. Чтобы сделать мне еще хуже?

Не только я, но и мои терапевты начали замечать, что после его посещений я не могла заниматься, у меня не было сил и желания. Я могла только сидеть в комнате и плакать. Я поняла в какой-то момент, что если буду продолжать с ним общаться, то никогда не смогу поправиться.

В очередной из таких чересчур эмоциональных вечеров я, вся в слезах уже не в первый раз, вернулась в свою палату. Сложно спрятать эмоции и сделать, чтобы люди не обратили внимание, когда они кладут тебя в этот мешок-парашют, пересаживают в кровать, раздевают, моют. Я рыдала.

– Девочка моя, твой man is not good for you50, ― с сочувствием в голосе сказала Бев. ― Как он приходит, так ты сама не своя. После общения с ним тебя вырубает на два дня. Это не дело.