Лиззи посмотрела на высушенный цветок, лежащий на ее колене, — некогда золотисто-рыжий, а теперь почти лишившийся красок.

«Календула… для избавления от шрамов».

И снова Альтея точно знала, что именно надо ей сказать — и в какой момент это сказать. Бабушка с самого начала предупредила, чтобы Лиззи не торопилась читать книгу, чтобы она возвращалась к ней, лишь когда будет к этому готова. И вот сегодня утром, едва открыв глаза, Лиззи почувствовала уже знакомую необъяснимую тягу, так и манящую ее почитать дальше. И вспомнить, что страх часто маскируется под ненависть и что прощение — это целебный бальзам для раненой души.

А смогла бы она простить?

Эвви была права. Далеко не все в Сейлем-Крике повернулись спиной к Лун. Были и такие — как Пенни Касл, например, или Джудит Шрум, или Эндрю и его отец, — кто отказывался верить пересудам. Однако тот давний неиссякающий поток безосновательной и подлой лжи все же неизгладимо врезался в память Лиззи. И то, что люди, знавшие бабушку всю свою жизнь, так легко смогли от нее отвернуться, по-прежнему было для нее непостижимо. Они бросали Альтею один за другим, оставляя ее на милость общественного мнения. Только вот милостью там даже и не пахло.

А остальные? Те, что с презрением отвергали слухи — но тем не менее выдерживали безопасную дистанцию? У которых ни разу не хватило мужества высказаться в ее защиту открыто? Которые попросту оставались незаметными. К какой отметке они опустились по шкале предательства? И до чего опустилась она сама?

Мучимая этим вопросом, Лиззи закрыла книжку и сошла вниз, на кухню, сделать себе кофе. Эвви вскинула на нее взгляд от стола, где она с большим старанием расклеивала этикетки примерно на пару десятков маленьких баночек с медом.

— Завтрак? — предложила она.

— Нет, спасибо. Все, что мне нужно — это кофе. — Лиззи заправила кофеварку, нажала нужную кнопку и осталась ждать, опершись боком о кухонную тумбу. — А что это за баночки?

— Готовлю очередную партию меда, чтобы отнести Бену в его скобяную лавку.

— Разве вы не носили туда мед всего несколько дней назад?

Эвви опустила глаза.

— Ну, может, и носила.

Лиззи склонила голову набок и, прищурившись, оглядела Эвви повнимательнее. На губах у той была коралловая с блестками помада, красиво оттеняющая ее глаза, а в ушах покачивались нефритовые серьги.

— Вы ничего не хотите мне рассказать?

— Например?

— Например, почему вы вдруг стали прятать взгляд? Или почему сразу так сконфузились, едва упомянули Бена?

Эвви вскинула глаза, выставила подбородок:

— Да ничего подобного!

Лиззи уперла руки в бока и лукаво улыбнулась:

— Если бы я вас не знала, я бы решила, что вы влюбились в старину Бена. Иначе с чего бы вам опять к нему идти?

— Никто ни в кого не влюбился, — раздраженно проворчала Эвви. — Он выставляет мои баночки к себе на прилавок, и покупатели их быстро разбирают. Что я могу поделать, если народ, распробовав, понимает, что это стоящая вещь.

— А помада на губах — просто совпадение?

— Ладно, отстань уже и пей этот свой кофе!

Подавив ухмылку, Лиззи достала из буфета кружку и немного выждала, пока последние капли кофе упадут в кувшинчик.

— А вы давно не бывали в бабушкиной лавке?

Эвви, казалось, порядком удивил ее вопрос.

— В лавке? Была недавно. А что?

— Да просто интересно, что там еще осталось.

— А, ты все думаешь про чай от мигрени для Пенни Касл? — понимающе произнесла Эвви. — Может, что-то и есть. Насколько мне известно, там все так и лежит, как осталось после твоей бабули. Она обычно каждый день туда ходила, чего-то там шебуршала. Хотя не скажу, чтобы много было покупателей. Но она все равно каждое утро отправлялась в свою лавку, даже когда уже была больна. А через какое-то время ей это было уже не по силам. И однажды она заперла дверь, повесила ключ, и на этом все закончилось. Мы никогда с ней об этом не говорили, но я чувствовала, что то, что она не может заниматься любимым делом, разбивает ей сердце. Эта ферма, этот магазинчик, ее любимые травы — она этим жила. Ну, и тобой, разумеется. Но ты к тому времени уже давно уехала. Магазин был последним, что у нее оставалось.