– Какая у вас профессия, мистер Паркенстэкер? – спросила она.

– Очень скромная. Но я рассчитываю кое-чего добиться в жизни. Вы это серьезно сказали, что можете полюбить человека из низшего класса?

– Да, конечно. Но я сказала – «могла бы». Не забудьте про герцога и маркиза. Да, ни одна профессия не показалась бы мне слишком низкой, лишь бы сам человек мне нравился.

– Я работаю, – объявил мистер Паркенстэкер, – в одном ресторане.

Девушка слегка вздрогнула.

– Но не в качестве официанта? – спросила она почти умоляюще. – Всякий труд благороден, но… личное обслуживание, вы понимаете, лакеи и…

– Нет, я не официант. Я кассир в… – Напротив, на улице, идущей вдоль парка, сияли электрические буквы вывески «Ресторан». – Я служу кассиром вон в том ресторане.

Девушка взглянула на крохотные часики на браслете тонкой работы и поспешно встала. Она сунула книгу в изящную сумочку, висевшую у пояса, в которой книга едва помещалась.

– Почему вы не на работе? – спросила девушка.

– Я сегодня в ночной смене, – сказал молодой человек. – В моем распоряжении еще целый час. Но ведь это не последняя наша встреча? Могу я надеяться?..

– Не знаю. Возможно. А впрочем, может, мой каприз больше не повторится. Я должна спешить. Меня ждет званый обед. А потом ложа в театре – опять, увы, все тот же неразрывный круг. Вы, вероятно, когда шли сюда, заметили автомобиль на углу возле парка? Весь белый?

– И с красными колесами? – спросил молодой человек, задумчиво сдвинул брови.

– Да. Я всегда приезжаю сюда в этом авто. Пьер ждет меня у входа. Он уверен, что я провожу время в магазине на площади, по ту сторону парка. Представляете вы себе путы жизни, в которой мы вынуждены обманывать даже собственных шоферов? До свиданья.

– Но уже совсем стемнело, – сказал мистер Паркенстэкер, – а в парке столько всяких грубиянов. Разрешите мне проводить…

– Если вы хоть сколько-нибудь считаетесь с моими желаниями, – решительно ответила девушка, – вы останетесь на этой скамье еще десять минут после того, как я уйду. Я вовсе не ставлю вам это в вину, но вы, по всей вероятности, осведомлены о том, что обычно на автомобилях стоят монограммы их владельцев. Еще раз до свиданья.

Быстро и с достоинством удалилась она в темноту аллеи. Молодой человек глядел вслед ее стройной фигуре, пока она не вышла из парка, направляясь к углу, где стоял автомобиль. Затем, не колеблясь, он стал предательски красться следом за ней, прячась за деревьями и кустами, все время идя параллельно пути, по которому шла девушка, ни на секунду не теряя ее из виду.

Дойдя до угла, девушка повернула голову в сторону белого автомобиля, мельком взглянула на него, прошла мимо и стала переходить улицу. Под прикрытием стоявшего возле парка кэба молодой человек следил взглядом за каждым ее движением. Ступив на противоположный тротуар, девушка толкнула дверь ресторана с сияющей вывеской. Ресторан был из числа тех, где все сверкает, все выкрашено в белую краску, всюду стекло и где можно пообедать дешево и шикарно. Девушка прошла через весь ресторан, скрылась куда-то в глубине его и тут же вынырнула вновь, но уже без шляпы и вуалетки.

Сразу же за входной стеклянной дверью находилась касса. Рыжеволосая девушка, сидевшая за ней, решительно взглянула на часы и стала слезать с табурета. Девушка в сером платье заняла ее место.

Молодой человек сунул руки в карманы и медленно пошел назад. На углу он споткнулся о маленький томик в бумажной обертке, валявшийся на земле. По яркой обложке он узнал книгу, которую читала девушка. Он небрежно поднял ее и прочел заголовок. «Новые сказки Шехерезады»; имя автора было Стивенсон. Молодой человек уронил книгу в траву и с минуту стоял в нерешительности. Потом открыл дверцу белого автомобиля, сел, откинувшись на подушки, и сказал шоферу всего три слова:

– В клуб, Анри.

Пожалуй, только черному юмору под силу рассудить те два поколения, каждое из которых предъявляло свои права на творчество Андре Жида. Так или иначе, приходится признать, что публикация «Подземелий Ватикана» накануне войны обозначила высшую точку непонимания между отцами и детьми. Появление романа на страницах «Нувель ревю франсез» стронуло с места две прямо противоположные лавины мнений: пока старые почитатели и друзья автора в смятении восклицали, что он-де ступил на скользкую дорожку (его обвиняли в пристрастии к бульварному роману, в гибельном увлечении пародией – никто толком не мог сообразить, на что именно, но о пародии твердили буквально все, так задевало желание впервые пожертвовать серьезностью), молодежь открыто восхищалась – не столько даже интригой, в целом действительно довольно легковесной и ничем особенно не примечательной, или стилем, все еще несвободным от прежнего украшательства, сколько центральным персонажем книги, Лафкадио. Этот герой, казавшийся поколениям прошлым совершенно невразумительным, в глазах молодых представал бездною смысла, прародителем выдающегося потомства, одновременно и величайшим соблазном, и высшим оправданием. В годы духовного и нравственного раздора, каким стала война 1914–1918 годов, Лафкадио незаметно набирал силу, становясь символом бунтарства во всех его проявлениях, и его улыбка, «тапирами» сочтенная всего лишь обольстительной, на деле была кривой усмешкой злого гения. Именно с него берет свое начало традиция «духовного уклонизма», куда более серьезного, чем просто бегство от армии, и ох как на многое еще способного. Понятия семьи, родины, веры и даже общества выскакивают, поджав хвост, из головы сегодняшнего юноши под натиском воинствующей скуки и непоседливого ничегонеделанья. «Творить мне кажется возможным только в самом крайнем случае, – заявляет Жиду приехавший к нему в 1919 году молодой немец, – мне больше по нраву сама жизнь: вот, смотрите (тут он, как пишет автор „Яств земных“, делает неподражаемое движение рукой), просто вытянуть руку для меня гораздо приятнее, нежели написать прекраснейшую из всех когда-либо написанных книг. Действовать – вот что мне нужно; именно действовать – мощно, упруго… вплоть до убийства». Нельзя не усмотреть и в этой позиции, и в мировоззрении Лафкадио логическое завершение идеи дендизма – но в современном, действенном ключе. Так, «на фронту» Жак Ваше, по многим причинам Жида просто не переносивший, мечтал написать портрет Лафкадио, установив мольберт между двумя линиями окопов. А чуть раньше Артюр Краван, племянник Оскара Уайльда, в чем-то предвосхитивший Лафкадио еще до его появления на свет, с невиданной резкостью и завидным остроумием обозначил пропасть, разделявшую г-на Жида и его героя. Однако в своих книгах Жид неоднократно выставлял принцип реальности за дверь, и поскольку (не говоря уже о юморе) он больше всех иных сегодняшних авторов принадлежит вечности, мы, даже оставаясь в меньшинстве, считаем, что здесь и кроется секрет живучести его произведений.

1