Сара (оживленно): Правильно, тетушка, так и надо! Чтоб мне без приданого остаться, если он там всех на обе лопатки не положит!

Вдова Куинн: Ну, а тогда нечего донимать его своими расспросами – сажайте-ка лучше за стол, а то ишь, натащили всякой всячины. (Забирая подарки.) Ты, парень, натощак к нам пожаловал или на полный желудок?

Кристи: Натощак, с вашего позволения.

Вдова Куинн (во весь голос): Вот народ! А ну живо собирайте завтракать! (Кристи.) Садись-ка сюда, парень (усаживает на скамейку рядом с собой, пока девушки занимаются чаем и завтраком) и, покуда Пэгин не заявилась, рассказывай, что там у вас стряслось. Все лучше, чем рот до ушей разевать, точно майская луна!

Кристи (понемногу осваиваясь): Ну, это длинная история… Слушать надоест.

Вдова Куинн: Да будет тебе скромником-то прикидываться! Здоровенный парень, храбрец хоть куда – экий ловкач! Ты скажи – так прям в доме череп ему и раскроил?

Кристи (с недоверием, но явно польщенный): Не-а, мы картошку с ним копали – ну там, на поле. Промерзло все, кочки да каменья одни, будь оно неладно.

Вдова Куинн: Ну а ты что, денег у него попросил? Или сказал, небось, что женишься, а его с фермы – в шею?

Кристи: Да что вы! Я копаю себе потихоньку, а он ни с того ни с сего: «Иди, говорит, остолоп, скажи священнику, что скоро свадьбу будешь играть с вдовицей Кейси».

Вдова Куинн: А на лицо-то она как, эта вдовица?

Кристи (с ужасом): У-у, кошмар на двух ногах! За холмом у нас живет… Лет сорока пяти, весом больше двух центнеров будет. Хромает, крива на один глаз, да еще и стыда никакого с мужчинами не знает – стар или млад, без разбору.

Девушки (окружают его, наполняя тем временем тарелку): Боже милосердный!

Вдова Куинн: А чего это он задумал тебя на ней женить? (Берет кусочек курицы.)

Кристи (ест за обе щеки, все более воодушевляясь): Ну он все мне втолковывал, что надо бы к кому-нибудь прилепиться – жизнь, дескать, штука тяжелая… Но сам-то, конечно, только и мечтал, как бы перебраться к ней в хибару да напиться как следует на ее деньжата.

Вдова Куинн: Ну кончил-то он похуже, чем под боком у соломенной вдовушки… А то знай посиживал бы себе у теплого камелька со стаканчиком доброго грога. Ну, тогда ты его и пристукнул?

Кристи (увлеченно): Да не! «Не выйду, говорю – все знают, она мне, двухмесячному, грудь давала! Ты только погляди на нее – старая ведьма, как пойдет честить, так чайки да вороны дом стороной облетают».

Вдова Куинн (поддразнивая его): Да, с ней не соскучишься.

Сара (сгорая от любопытства): Ах, подождите вы, тетушка! Ну, когда же вы его убили?

Кристи: «Да такому, как ты, – говорит он мне, – и она хороша будет. Отправляйся к священнику, тебе говорят, – а не то прихлопну, как мокрицу». Я ему: «Ну да, прихлопнул один такой», – говорю. А он: «Пошел живо, черт тебя забодай». Ну а я: «Как же, говорю, иду уже!».

Сара: И правда, что это он…

Кристи (стараясь произвести впечатление): Тут еще и солнце встало на холмом, туча набежала – у меня аж в глазах потемнело. «Ну, спаси господи твою душу», – говорит он тогда и замахивается косой. «Ты о своей подумай», – отвечаю, а сам – за мотыгу.

Сюзанн: Вот так история.

Онор: Да он и говорить мастак!

Кристи (польщенный, он приободрился и размахивает косточкой): Он как секанет косой, я влево скакнул. Потом развернулся, чуть поворотился – и как дал ему, прямо по затылку вытянул (подносит кость к кадыку), аж по самый подбородок башку расколол.

Девушки (вместе): Вот это да! Ей-ей, вы парень хоть куда, храни вас Господь!

По аналогии с его собственными определениями: «Редон – загадка» или «Лотрек – афиша», о самом Жарри можно было бы сказать: «Жарри – револьвер». «Как все-таки приятно быть истинным домовладельцем, – пишет он г-же Рашильд в год своей смерти, уже тяжело больной, – можно палить по стенам, не выходя из спальни». Когда однажды вечером в компании Гийома Аполлинера он приходит на спектакль в цирке Босток, то убедить соседей по ложе в присущих ему задатках укротителя зверей он решает, размахивая револьвером. «Жарри, – пишет Аполлинер, – не скрывал своего удовлетворения от того, что так напугал бедных обывателей, и на площадку империала, который должен был доставить его в Сен-Жермен-де-Пре, он забрался, по-прежнему сжимая в руке револьвер; прощаясь, он помахал мне сверху своим „бульдогом“». В другой раз он забавлялся у себя в саду тем, что откупоривал бутылки с шампанским выстрелами из пистолета. Пули довольно часто летели мимо цели, и дело закончилось гневным вторжением дамы, дети которой играли в саду по соседству. «Подумать только, а если бы вы попали в кого-нибудь из них!» – «Да что вы так переживаете, мадам, – был ей ответ, – мы вам заделаем новых!» Как-то за ужином он стреляет в скульптора Маноло, который якобы донимал его гнусными предложениями; друзьям, пытавшимся вывести его из-за стола, он бросает: «Нет, согласитесь, в литературном смысле это было неплохо… Да подождите же, я еще не расплатился». И, наконец, именно вооружившись двумя револьверами, с залитой свинцом тростью в придачу, в меховой шапке и домашних тапочках приезжал он по вечерам, уже в конце своей жизни, к доктору Сальтасу (который, спросив его перед смертью, что облегчило бы его страдания, услышал: зубочистка).

Это нерасторжимое единство Жарри и револьвера – точно так же, как Андре Маркёй, герой его «Суперсамца», стал единым целым с изобретенным им «аппаратом для возбуждения любви», – наверное, и является ключом к высшему смыслу его творчества. Револьвер становится связующим звеном между миром внешним и внутренним. В его маленькой прямоугольной коробочке, именуемой магазином, лежит на полках нескончаемое множество готовых решений, выходов из любых ситуаций: «На основании бездумного диспута знака минус со знаком плюс Преподобный Папаша Юбю, бывший король Польский, а ныне член ордена иезуитов, намерен создать новое великое произведение, „Цезарь-Антихрист“, в котором посредством хитроумного приспособления – волшебной палочки истинного физика – будет убедительно продемонстрирован принцип единства противоположностей». Начиная с Жарри, литература оказывается на своего рода минном поле, передвигаться по которому можно лишь с крайней осторожностью. Автор окончательно выводится за пределы произведения; словно реквизитор на подхвате, не считаясь с условностями, он может позволить себе ломать кадр и слоняться перед объективом, покуривая сигару; и нет никакой возможности выгнать из законченного дома этого разнорабочего, который упорно пытается вывесить над крышей черное знамя анархии. Уверен, именно с Жарри, а не столько даже с Уайльда, долго считавшееся непоколебимым разделение жизни и искусства оказывается подставленным под сомнение, а затем и исчезает в принципе. По словам самых разных авторов, после постановки «Короля Юбю» Жарри старается любой ценой слиться со своим персонажем, но, если вдуматься, что это за персонаж? Установив, что юмор являет собой торжество принципа удовольствия, сосредоточенного в Сверх-Я, над принципом реальности, заключенным в Я, когда последнее подвергается суровым испытаниям, мы без труда различим в Юбю идеальное воплощение ницшеанско-фрейдистского Оно, обозначающего совокупность неведомых, бессознательных и подавляемых сил, дозволенным и осторожным выражением которых и выступает Я: «Я, – пишет Фрейд, – способно перекрывать Оно лишь по поверхности, образованной восприятием (в противоположность сознанию), как, например, зародышевый диск перекрывает оплодотворенное яйцо». Кстати, яйцо это и есть Юбю, торжество первобытных инстинктов и движимых ими позывов, как он сам себя называет: «Подобно яйцу, тыкве или стремительному метеору несусь я по белу свету, где буду делать все, что ни пожелаю. Например, сотворю трех этих зверей {Долдонов} с ушами, глядящими на север, куда бы их ни занесло, и детскими носиками, похожими на чудовищные хоботы, которым еще не настало время протрубить». Оно в роли Юбю присваивает себе право исправлять и наказывать, по сути принадлежащее Сверх-Я – последней властной инстанции нашей психики. Обретая невиданное доселе могущество, Оно немедля пресекает всякое проявление благородных чувств («Так, Благородных этих в яму!»), исключает всякое чувство вины («Сутяг туда же!») и осознание внутриобщественных связей («Богачей под замок!). Агрессивность нравственного эталона Сверх-Я по отношению к Я передается предельно аморальному Оно, высвобождая тем самым его страсть к разрушению. Юмор как прием, позволяющий обойти реальность в ее самых тягостных проявлениях, существует в данном случае исключительно за счет другого. Несомненно, мы находимся у самых истоков этого юмора, если судить по его непрестанному фонтанированию.