В руках у девиц были длинные шесты — в сверкнувшее молнией мгновение обе они разбежались, подпрыгнули и оказались на вершине стоящих перпендикулярно трехсаженных палок. Мими возвышалась на одной ноге, задрав вторую до самых небес и придерживая себя за тонкую щиколотку. Старшая, Коко, сделала изящную «ласточку», и при наклоне полушария в ее корсаже полуобнажились, заманчиво затрепетали, как два горячих, пышных хлебца, поданных «с пылу, с жару» честной публике прямо на блюде. Венский дамский оркестр под управлением господина Ульмана заиграл веселую мелодию.

Необъяснимым чудом удерживаясь на верхушке шеста, девицы взвизгнули громко и весело, послали пару воздушных поцелуев и принялись подбрасывать коленца в розовых чулочках, мило картавя разудалую песенку:

Ножки мамзелек в блестящих атласных туфельках с помпончиками поочередно взлетали вверх в парижском канкане. Высокие шесты подрагивали под ними, словно колеблющиеся от ветра деревья, но продолжали стоять. Как сестры удерживались на них, продолжая петь, плясать и рассылать воздушные поцелуи толпе, как могли рисковать жизнью так беспечно, так радостно, словно удерживаться на одной десятой дюйма не представляло никакого труда?

Как бы там ни было, эквилибристки полностью затмили цирковую царицу первых дней — наездницу Анну Гаппе и ее лошадь Зизи, выступающую в номере перед ними. И теперь все поклонники французских красавиц мечтали, что контракт с «гордостью Парижа» продлят еще на месяц, а лучше на целый сезон, и «веселые ножки» будут вновь и вновь радовать зрителей цирка Альберта Шумана, гастролирующего в Киеве с начала октября 1888 года и уже снискавшего здесь невероятную популярность.

Номер закончился. На манеж фонтаном полетели цветы.

— Мademoiselle Коко, вы моя королева! — крикнул самый преданный поклонник более объемного «парижского шика» поручик Дусин. — Бис, бис! — закричал он безнадежно — сестры никогда не повторяли свой номер.

Взявшись за руки, светловолосые Коко и Мими раскланялись на три стороны и упорхнули за малиновый с золотом бархат кулис.

Здесь, в широком дощатом проходе у арены, пахло тальком и потом, честолюбием, тяжелым трудом, навозом, тырсой и мылом «Конек» «для получения нежной белой кожи и прелестного цвета лица у дам и господ». Справа раздавалось угрожающее рычание тигров Юлиуса Зетте, слева отзывались тревожным ржанием лошади господина Шумана.

Высокий, до неприличия широкоплечий атлет Дори Смит в подвязанном леопардовой шкурой черном трико, громко захлопал при их появлении — цирковые не награждали друг друга аплодисментами, но для старшей сестры силач ежедневно делал исключение. Номер, в котором усатый красавец атлет работал с гирями, гнул подковы и рвал цепи, был следующим, и Коко, она же Землепотрясная Даша Чуб, знала, что, ожидая своего выхода, Смит каждый вечер стоит за кулисами и, не отрываясь, смотрит на ее веселые… ну, в общем, не ножки.

Чуб подняла ладонь, игриво пошевелила пальцами в приветствии. Подбодренный силач неумело улыбнулся, сконфузился, робко шагнул к ней и сказал, словно стесняясь выпирающих шаров своих мышц и вопиющей мускульной силы:

— Mademoiselle Коко, вы девушка выдающихся дарований… позвольте сказать: если господин Альфред не продлит ваш контракт, я буду счастлив видеть вас в своем номере.

— Ой, не извольте беспокоиться, все он продлит! — заверила Даша и поспешила вслед за Мими. — Видала, как он меня поедает глазами?

— Кабы можно было взглядом сожрать, от тебя бы одни кости остались, — подтвердила дочь бывшей Киевицы Кылыны — Акнир, она же Мими. — Отменный мужчина. Попробуешь?

— Подумаю, — капризно ответила Чуб, опуская лицо в букет поручика Дусина.

Даша и Акнир понимали другу друга с полуслова, совместный номер окончательно оформил их спайку, их единый дуэт, когда все мысли и желания в лад и каждое движение тела и души происходит синхронно и точно, а от точности зависит твоя жизнь.

Впрочем, говоря откровенно, двум ведьмам, способным благодаря тирлич-траве парить над землей хоть на метле, хоть на шесте, хоть совсем без шеста, во время их смертельных эквилибристических трюков угрожало только одно… чрезмерная популярность, несовместимая с их конспирологической миссией.

— Mademoiselle Коко, — Дусин уже прорвался за кулисы. Его лицо походило на усатое яблочко — тугое и румяное. Сапоги были идеально начищены, штаны отлично сидели на крепких ляжках, и каждая зеркальная пуговица на его мундире отражала Дашу как единственное божество на земле. — Сегодня вы будете не в силах мне отказать… нынче день моего ангела. По этому случаю позвольте пригласить вас с сестрой на скромный праздник в нашем полку!

— Праздник в вашем скромном полку? Пфуй, Дусин… удумали бы чего поизящней. Удивите меня! Пошли, Мими, — Даша потащила «сестру» в их уборную.

Никаких развлечений — гулянок, вечеринок, попоек с поручиками им тут не полагалось, задание состояло совершенно в ином: день за днем они сидели в цирковом буфете, бесплодно карауля Кылыну и мистера Х — предполагаемого папу Акнир, которые за неделю их звездных гастролей не сунули в цирк даже кончика носа.

— Хочешь на праздник, иди, — сказала младшая «сестрица» сквозь плотно сжатые губы.

— Я сюда не за тем пришла. Я пришла помочь тебе, — мужественно преодолела искушение Даша, но на пути немедленно обрисовался второй змий-искуситель — похуже первого.

Словно из-под земли перед ними вырос сам господин Альберт Шуман — высокий, статный, напомаженный и недовольный всеми, как тень отца Гамлета.

— Вы думали над моим предлозением? — сказал он твердо, с жестким немецким акцентом. Языком он владел превосходно, но некоторые буквы ему так и не удалось приручить.

Как всегда в преддверии выступления, директор был одет истинным джентльменом, во фрак и цилиндр, — его конный аттракцион имел всемирный успех, и когда замечательно дрессированные лошади Альберта Шумана выходили на арену, он не пользовался даже кнутом, одно незаметное движение руки с зажатой в ней белой перчаткой заставляло животных менять фигуры и выделывать разные штуки. Он считался непревзойденным мастером конной дрессуры… но за кулисами почитал себя не меньшим мастером в дрессировке людей, и сейчас в руках его был шамбарьер, а глаза казались безжизненными, точно две устрицы, заключенные между бледными раковинами век.

— Я дал вам дебют. И дал вам неделю. Зелаете остаться в моем заведении — долзны, не медля, сменить шальвары на юбки!

Даша надменно посмотрела на директора с шамбарьерным бичом, как на последнего карабаса-барабаса.

— Уже шьем, завтра будут готовы, — покорно сказала Акнир и даже сделала книксен.

— И еще кое-что, — шамбарьер затанцевал в обтянутых белыми перчатками пальцах. — Скоро у меня будет особая премьера… небольшое представление для изысканной публики… И для нее долзен быть особый канкан, а-ля натюрель… Без панталон.