— Или своими грехами?

Маша неодобрительно посмотрела на возвышающийся в самом центре поминального стола необычной формы пирог, принесенный утром Василисой Андреевной, Главой Киевских ведьм, вместе с прочими ритуальными яствами.

— Ты не обязана есть его сама, — утешил ее Мир.

— А я в принципе обязана есть его? — наежилась Маша. — Я слышала про эту английскую традицию… когда вместе с пирогом ты съедаешь грехи усопшего, тем самым освобождая его душу и помогая ей попасть в рай. Но понятия не имела, что Киевицы тоже наследуют ее.

— И тут, и на противоположном конце земного шара Дни Мертвецов отмечают на удивление похоже.

— Нет, я понимаю. — Маша встала и с несвойственным ей раздражением прошлась по комнате, продолжая недружелюбно коситься на пирог. — Обычно наследницей Киевицы становилась дочь или ближайшая родственница… логично, что на Бабы́ наследница поедала ее грехи, облегчая той загробную жизнь, а покойная Киевица обещала ей взамен свою помощь. Но бывшая Киевица Кылына — убийца! Которая к тому же мечтала убить меня. И я не хочу брать ее грехи на себя. И мне не нужна ее помощь… да она и не станет мне помогать. Если она и придет сюда, то лишь для того, чтобы опять навредить мне… Почему я должна ее звать?

— Пора гасить свет, — примирительно сказал Мир, снова берясь за книгу.

Маша подошла к выключателю, стало темно. Теперь комната была освещена только светом камина — огонь в очаге должен был погаснуть сам.

— «Тьма нужна нам, чтобы вернуться к истокам — к рождению и творению мира. Мать-Земля родилась из космической Тьмы, ребенок рождается из тьмы материнской утробы… Наше “я” рождается из Тьмы подсознания. Три вещи следует делать во Тьме: зачинать детей, познавать себя и творить магию, способную изменить этот мир…» — возобновил чтение он.

А Маша почувствовала колкие иголки озноба на плечах и коленях. Они с Миром были одни в полутьме, его облик казался сотканным из сумрака и огненных отблесков. Едва воцарившись в Башне, Тьма сразу породила тревогу и интригу, напряжение и притяжение, и вопрос, который почему-то ни разу не приходил к Маше при свете: «Когда погаснет огонь в камине и станет совсем темно, он подойдет ко мне? А я…»

— «Чтоб принять в Макошь-день Великую Мать, погасите огни… и вы поймете, зачем нужна Тьма».

Она поняла! Не умом, нутром поняла, почему Осеннее Макошье — период свадеб, зачатий, вечерниц и девичьего колдовства: Тьма — действительно идеальное время, когда и природа, и тело сами знают, что делать, нужно лишь не мешать им!

Она хотела шагнуть к Миру, запустить руки в его черные волосы, закрыть глаза и принять правду Матери-Макошь как единственно верную… но не сделала этого.

Ее остановил голос Мира.

— «Но лишь избранные могут использовать Тьму на Великую Пятницу. Ибо помни, есть у Макошь светлые ночи, а есть страшные — когда Тьма порождает лишь Тьму…»

Маша почувствовала опасность спиной, шеей, лопатками — точно воздух стал упругим и навалился на спину. Комната, высокие книжные шкафы, диван, кресла, камин точно изменили состав — став пружиной, сопротивляющейся тому, не названному, но ощутимому, навалившемуся на комнату Башни… Она не видела, не слышала, не чуяла, но ощущала его, словно само время стало упругим.

А потом случилось немыслимое — раздался глухой сильный удар, и через середину Башни прошла трещина, не по потолку и стене — трещина шла прямо по воздуху, будто круглую комнату Башни разделили пополам невидимым прозрачным стеклом, и стекло это треснуло, а на той, другой, стороне Маша увидела мертвую Кылыну.

Бывшая Киевица еле шевелила губами, как будто на губы ее давил многотонный слой воды. Медленно-медленно она подняла руку и указала на колыбель Миши.

— Не смей… Только попробуй! — грозово крикнула Маша.

— Владимирский… твое… Провалля… — сказала Кылына.

Маше показалось, что пространство рассыпалось — с тихим звоном опало на пол, трещина в воздухе исчезла… в углу стояло рассеченное трещиной зеркало.

И в том ином зеркальном пространстве Кылына склонялась над колыбелью ребенка.

— НЕТ! — закричало все внутри Маши. Схватив ближайшую статуэтку бронзовой богини Дианы, она ударила по зеркалу.

Стекло разлетелось на десятки осколков — они взвились в воздух, как остроугольная пыль. И Маша, и Мир одновременно бросились к ребенку в кроватке, закрывая его собой. Мальчик проснулся, заплакал — на его левой ладошке алел кровавый порез.

«Зеркало разбилось — будет беда…» — невольно вспомнила вечную истину Маша.

Младшая из Киевиц прошептала заклятие Воскрешения, восстанавливая зеркальную твердь, а вместе с ним и гармонию мира. Присела, поднесла к губам маленькую ручку сына.

— Ничего, ничего, — заклятие Воскрешения могло восстановить города, излечить мертвых, подняв их из могил — не то что небольшую царапинку.

А затем на глазах у нее случилось ужасное. Миша вздрогнул, изогнулся, зашелся плачем. Его лицо покраснело, кожа стала горячей, словно температура повысилась вдвое, тело сына превратилось в раскаленную печь, готовую пойти трещинами от чрезмерного жара.

— Мир! — закричала Маша в отчаянии. — Мир… Кылына отравила его!

28 октября, по старому стилю, 1888 года, второй праздник Параскевы Пятницы — темной Макошь

— Гордость Парижа, неподражаемые и обворожительные сестры Мерсье, mademoiselle Коко, mademoiselle Мими и их веселые ножки. Смертельный эквилибристический трюк «Канкан на шесте». Исполняется без страховки! — громко огласил цирковой шталмейстер.

Публика зааплодировала, первые цветы упали на круг манежа, уже неделю француженки были главной сладостью — конфетой монпансье всей программы.

Две девицы в расшитых золотыми блестками розовых трико и коротких шальварах-фонариках, взявшись за руки, выскочили на манеж. Были они светловолосыми и светлоглазыми — но во всем остальном отличались настолько, что споры, склоки, драки, дуэли, мордобои и прочие сугубо местные виды дискуссий на тему какой образчик французской прелести вызывает наибольший аппетит успели стать делом привычным.

Старшая Коко была, как говорят у нас, «кровь с молоком» — феерическая грудь ее, большая, высокая, молочно-белая, подпрыгивала в украшенном шелковыми цветами корсаже и танцевала во время выступления свой собственный танец, да так, что и резвые, веселые, обнаженные ноги ее привлекали меньше внимания. Вторая же, Мими, тонкая как тростинка, гибкая как прутик, с осиной талией, брала особенной прелестью нераскрытого бутона, еще не испробованного пикантного французского блюда, а вызывающе васильковые глаза ее снились многим во снах разнообразного — и романтического, и эротического, и философического, и даже сапфического — содержания.