От малознакомых слепым произведений уличный пианист перешел к «Лунной сонате». И вокруг неизвестного виртуоза в черном пальто уже успела собраться небольшая толпа почитателей, когда к нему подошла крупная женщина в красном пальто.

Не прекращая игры, пианист обратил к ней вопросительный взгляд.

— Ваш расчет был верен, — Глава Киевских ведьм облокотилась на крышку инструмента. — Некромант единственный, кто способен его победить. Но план не удался.

— Удался, — Дух Киева указал взглядом на свернутый в рулон белый лист, лежавший на крышке пианино.

И, развернув его, Василиса Андреевна увидела Машин портрет.

— Здесь ее душа? — догадалась Василиса Андреевна.

— Половина. И я догадываюсь, где обитает вторая… Мне нравятся его работы. Он видит. Он сразу увидел: она будет великой Киевицей.

Демон закончил игру.

За его спиной послышались бравурные аплодисменты и чей-то восторженный свист.

Он не обернулся.

— Вам известно мое мнение, — Василиса Андреевна наклонила упрямый лоб. — Величие ждет Катерину Михайловну. Ясной Пани Марии не стать истинной ведьмой. Она никогда не примет сраженья, убийства, ад войны и победы… Она предпочтет быть счастливой. Сам ее дар воскрешения, дар добра противится боли и смерти.

— Ей еще доведется пройти через ад. И вернуться обратно. И этот ад — не будет метафорой. Время «Ч» приближается. Время рассудит нас, — сказал Киевский Демон.

— У вас нет времени, — возразила Василиса Андреевна. — Ваш шанс упущен. Мир остался жив. Ни жив ни мертв… Вам никогда не победить его.

— Я и не собираюсь сражаться с ним. Та, что одолеет его, находится сейчас рядом с ним. Теперь, когда она так обеспокоена судьбой этой Нежити, она сделает все своими руками.

— Мария Владимировна или Дарья Андреевна? — помолчав, спросила Василиса.

— Скоро узнаете сами, — сказал Киевский Демон и провел пальцами по развеселившимся клавишам.

Только осенние листья умеют умирать так красиво.

Бордовые, красные, желтые, красно-желтые, красные с зелеными прожилками, они переливались колдовским золотом и тревожным кровавым багрянцем в ослепительном свете электрического фонаря.

Кладбище было старым, почти мертвым. Кладбище тоже может умереть. Вторая смерть приходит тогда, когда живые забывают своих мертвецов — и могилы уходят в землю, и кресты кренятся как деревья, готовые пасть.

Это кладбище постигла иная участь — его закатали в землю, оставив «в живых» лишь малую парадную часть. Но в одну из ночей после первой Великой Пятницы пришло воскрешение.

Их было двое. Старшему исполнилось двадцать четыре, его волосы были светлы, а мысли — похожи на умирающие листья: багрянец мешался с зеленью, золото с ржавчиной, жажда правды с жаждой мести, а боль с затаенным страхом. И каждая, возжелавшая приголубить это лицо, могла порезать ладонь о его скулы; каждый, возжелавший заглянуть ему в глаза, мог проплыть через вечность и вынырнуть в аду или раю — как повезет.

Второй — невысокий и чернявый, с приятной, но совершенно незапоминающейся внешностью, был пьян, и в данный момент это было главной особенностью его характера.

— Не-е, ты по чесноку считаешь, что получится? — протянул он, поправляя красные дьявольские рога на макушке. Пластмассовые рожки подсвечивались изнутри и мигали во тьме.

— Да, — сказал светловолосый. Он неподвижно сидел, прислонившись спиной к прямоугольнику старого надгробия.

Чернявый скучал рядом, допивая бутылку пива. Было неестественно тихо. Пахло влагой, но приятно — так пахнет в старом саду. Деревья, высоченные, старые, уходили голыми стволами-колоннами вверх, чтоб раскинуть свои ветви уже в небе.

— Я думал, мы так, ради шутки… — заныл чернявый.

— Ты вообще не думал.

— Так, может, пойдем?

— Хочешь — иди.

— Да ладно, — протянул чернявый не очень уверенно. — Уж посижу… интересно… наверное.

— Что тебе интересно?

— Посмотреть, как у тебя ничего не получится, — чернявый гоготнул, радуясь собственной шутке. — Не-а, ты по чесноку хочешь увидеть тут мертвяков?

— Такая ночь. Увижу, — сказал тот убежденно.

— А какая сегодня ночь? Ты что-то рассказывал… я не все помню, — чернявый тщетно сморщил лоб, по правде он не помнил совсем ничего, кроме одного: он что-то забыл.

— Глухим два раза обедню не служат. Ты слышишь? — светловолосый встрепенулся, как охотничий пес, от тихого шороха листьев, но то было только дуновение ветра. — Есть в Украине поверие. Тот, кто хочет узнать, умрет ли он в этом году, должен прийти в эту ночь на кладбище к родным могилам и ждать. В полночь из земли выйдут твои предки, все они пройдут пред тобой, и если последним в цепи окажешься ты сам…

— Ух ты! — испуганно ухнул чернявый, огляделся и понял, что почти протрезвел. — По чесноку? По-честному, трупы мимо пройдут? Ты с ума сошел? Или не шутишь?.. Так ты хочешь себя увидеть или своих трупаков?

— И себя, и предков.

— А оно тебе надо? У тебя что, дома альбома семейного нет?

— Альбом есть… а в альбом кое-чего не хватает.

— Вот мраки. И типа все мертвяки сейчас встанут? — чернявый отвел гибкие ветви ивы, занавесившие фасад надгробия рядом с ним, опустился на корточки, поднес неверный, дрожащий в его руке огонек зажигалки к надписи на старой могиле. — Она, например? — 188… не пойму, какой-какой год? Дарина… или Ирина? Первые буквы затерты…

— Не смей произносить ее имя! — обрезал светловолосый так горячо, словно кровоточащий порез прижгли каленым железом, больно и наверняка.

— А чего нельзя?

— Ты мне надоел. Уходи отсюда!

— Да пожалуйста!

Опершись на надгробие, чернявый с трудом встал на ноги, пошатываясь, пошел прочь. И зачем только увязался за этим чудилой?

В юности они были друзьями, но, став старше, бывший друг слишком часто молчал, слишком многое недоговаривал, а когда договаривал, как сейчас, становилось лишь хуже. Но час назад, когда они гуляли по Крещатику в общей компании, разрядившись в маски и отмечая канун Хэллоуина, чернявый был весел, бесстрашен и пьян, и ему показалось, что идти пугать покойных на кладбище — это смешно. Теперь он был зол и ругал себя на чем свет — сидел бы сейчас рядом с той веселой студенткой, обнимал бы ее, а не надгробие какой-то Даши, почившей в 188… черт знает каком-то году.