Он все никак не мог найти выход.

Когда они пришли на «Аскольдову могилу», кладбище представлялось совсем небольшим, символическим, но тьма обманула его. Он пошел по изгибу покрытой мхом темной дорожки вверх, а оказался внизу — и кладбище шло вниз вместе с ним, спускаясь по горе ярус за ярусом, куда ни глянь — бесконечные белые кресты и надгробия, мраморные вдовы и плакальщицы. И на каждом дереве прибита икона — Божья Матерь, святитель Никола. Чернявый хотел перекреститься, да передумал — неудобно как-то креститься с пивом в руках. Он никогда не был тут, только проезжал много раз мимо круглой церкви-ротонды, напоминавшей ему карусель. И правильно, что проезжал.

«Аскольдовая могила» — гниловатое место. Все равно что могила Авеля… А неподалеку «Зеленый театр», еще отец рассказывал, как ходил туда в юности — там, у стен старой крепости после Второй мировой был построен театр под открытым небом, он давно закрылся или сгорел, и на его остатках тусовались подростки, искатели приключений, сатанисты, влюбленные. Отец называл это место «зеленкой» и любил повторять историю, как они с пацанами взъелись на одного хряка с их двора, послали его на слабо в Зеленый театр, а сами там заранее спрятались… хряк пришел, а они как завоют — тот чуть не наделал в штаны. В те годы про «зеленку» говорили всякое, мол, там и привидения, и нечистая сила, и тайные подземные ходы в иные миры, и многие мальчишки будто бы уходили туда, да не возвращались обратно, как и милиция, отправившаяся их искать.

Чернявый увидел среди крестов небольшую деревянную церковь — к счастью для него, там горел свет. Отлично, сейчас он спросит, как выбраться отсюда к метро «Арсенальная», еще ведь не поздно.

Он зашел в приоткрытую дверь и невольно остановился — заслушался. Церковный хор из чистых мальчишеских голосов пел: «Вечная память…»

Он вспомнил о своих неуместных дьявольски-красных рогах и поспешно снял их, надеясь, что никто не заметил.

У алтаря энергично махал кадилом молодой бородатый священник в парчовой ризе и митре. Людей было много, все как один держали в руках зажженные свечи, прислушиваясь к непонятным староцерковным словам. Было почему-то много военных… и он вначале не понял, что в них не так — лишь ощутил толчком беспокойство и страх.

У всех на лбу были бумажные венчики — и на старухе в странном чепце, и на юных военных, и на красавце летчике в кожаной куртке, и на самом священнике с дышащим паром кадилом.

Все они были мертвы…

Как и кладбище — чернявый вдруг вспомнил, что кладбища на «Аскольдовой» давным-давно нет, его сровняли с землей, как и могилы похороненных тут белогвардейцев и красноармейцев, немецких солдат, и солдат, освобождавших Киев от них.

И тогда он закричал, закричал изо всех сил, надеясь проснуться, отказываясь верить, что скорбная лития посвящена и ему:

Со святыми упокой, Христе, души усопших раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

В блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим и сотвори им вечную память.

Вечная память.

Вечная память.

Вечная память…

— Не-е-ет!!! — крикнул он и, попятившись, упал обратно, в благословенную тьму странной ночи, побежал, не разбирая пути, вверх, к «карусели» Аскольда, к огням шоссе, к домам, к ресторанам — к живым!

Сухой как фольга желтый лист клена ударился о посеревший мрамор надгробия, царапнул страхом душу.

Светловолосый юноша резко повернул голову и замер.

Их шаг был тихим, как вздох… и громко испуганно втянув в себя воздух, светловолосый сделал его неслышным.

Он думал, что будет готов к увиденному, но он ошибся — нижняя челюсть упала на грудь, губы задрожали, ставшие округлыми глаза наполнил холодный ужас.

Они шли бледной цепью, словно нарисованные белым мелом на черной доске колдовской октябрьской ночи.

Впереди всех брел высокий старик, седой, с космами до самых колен, в истлевшей рубахе, расшитой непонятными знаками. А за ним — много-много мужчин и женщин. Иные были без рук, иные несли в руках свои головы, иных, расчлененных заживо, волочили в мешке. Широкоплечий мужчина в тусклой кольчуге, с грудью, пробитой копьем, взглянул на него темными провалами глаз. Женщина в темной боярской шапке подалась к нему, и он позволил ее почти невидимым пальцам коснуться его груди — не отпрянул, не вздрогнул, почувствовав невыносимую пустоту, порожденную прикосновением рук мертвеца.

Он стоял, ожидая явления последнего из рода, того, ради кого он сидел на холодной земле… И когда цепь замкнулась им как застежкой, сразу узнал это лицо, слишком похожее на его собственное — свои бездонные глаза, свои тонкие губы, свой заострившийся нос.

Он вздрогнул, бездумно, неприкрыто, всем телом отпрянул назад — хотя хотел податься к нему, прижать к груди этот скорбный дух.

Но страх прошил тело тысячами нитей, широкими стежками приковав его к черной нерушимой стене октябрьской ночи.

— Ты?.. — с ужасом выговорил он. — Где душа твоя?

Сотканная из белых линий фигура обернулась к нему, провалы глаз воззрились на вопрошавшего, тонкие губы беззвучно зашевелились.

Но светловолосый умел читать по губам.

Он понял ответ:

— В аду…

26 октября, канун первого праздника Параскевы Пятницы

Когда в детстве одна старая ведьма сказала ей, что люди не любят убирать свои дома, она не поверила, думала взрослые смеются над ней. Конечно, люди слепые, но не настолько же… когда повзрослела и ей позволили общаться с людьми, поняла: правда. И правда слепцы!

Это же самая простая и самая сильная магия, подобная выстрелу из пистолета, — и ребенок может нажать на курок и убить человека. Так и тут, заплетешь косу — ровно да гладко заплетешь и судьбу свою. Вышьешь рубаху — сложишь всю жизнь свою в нужный узор. Сделаешь грязное чистым, избавишься от грязи — ненужных мыслей, недостатков, бессилия, ошибок, и все в твоем доме пойдет по-твоему!

В детстве она чего только не делала, чтобы ей позволили самой убрать дом или сготовить обед — дали поколдовать хоть немного. Вот и сегодня ведьма проснулась радостная, нетерпеливо перечисляя в уме все, что нужно сделать, как и для чего. Разобрать разбежавшиеся по дому вещи — разобрать мысли и чувства, смести пыль — отмести все сомнения, вымыть — вылить из дому с грязной водой все сглазы, порчи, дурные пожелания. Еще даякские жрицы, обмакнув метлы в отвар из риса и белой травы, выметали из дому вместе с пылью беду, складывали мусор в маленький бамбуковый домик и отправляли его по реке, дабы вода унесла все невзгоды далеко-далеко в океан.