Неожиданно Лейла поднялась на ноги и крошечным фотоаппаратом сняла сначала Джемаля с Мерьем, а потом сидящую напротив семью.

Джемаль вскипел, он чувствовал, что вот-вот задохнется от бешенства.

Он резко вышел в коридор, зажег сигарету. От вида деревьев, проносящихся на большой скорости перед окном, его замутило. На сердце было паршиво. Вопросы иностранца вернули его в недавнее прошлое, нарушили покой. Фотографию с Мерьем нужно бы уничтожить. Разве может человек сниматься с девушкой, которую собирается убить?

Еще и этот журналист! Может, фотография будет опубликована в американских газетах, оттуда ее перепечатают турецкие. Может, выхватить у Лейлы фотоаппарат и выбросить в окно? Но если из-за этого его арестует полиция, ситуация только ухудшится. Протоколы, объяснения, и т. д., и т. п.

Однако скоро он понял, что есть кое-что, намного сильнее действующее на его нервы. Он никак не мог выбросить из головы голую женщину, которую увидел на обложке журнала. Никогда еще не прикасавшаяся к женскому телу плоть горела огнем. Опасаясь гнева отца, он не то что к женщинам, даже к ишакам не прикасался. Даже – боже упаси! – никогда не трогал своего органа. Его друзья, переходя из детства в пубертатный период, открывали для себя эту неизведанную сладость, до умопомрачения ублажая себя с утра до вечера руками. А Джемаля одолевали адские мучения, сопровождаемые наставлениями его благословенного отца: «Один из величайших грехов – онанизм».

До самого сегодняшнего дня рука несчастного юноши даже не коснулась руки Эминэ. Поэтому самой большой мечтой его наполненного несбыточными желаниями тела была возможность лечь в постель с женщиной. «Вот закончится армия, и все наладится», – думал он. И нате вам – теперь между ним и Эминэ встала эта сопливая девчонка. А он увидел такой же журнал, какие были у его товарищей в армии, и кровь ударила в виски! Известно же, что шайтан через женщину пытается соблазнить мужчину.

«Что же мне делать? – думал он неотступно. – Как мне убить эту мелкую дрянь?!»

Из-за того, что ему следовало выполнить приказ отца, он держался от Мерьем подальше и даже мысленно избегал называть ее по имени, изо всех сил стараясь не вспоминать ни мгновения из прежних детских дней. Она теперь была для него чужой. Согрешив, она стала порочной, падшей, грязной.

Профессор подумал: «Вот бы Джозеф Кэмпбелл[25] был жив! Как было бы здорово, если бы он был жив и сидел бы здесь, рядом, и согласился выпить предложенный мною бокал белого вина, не обращая внимания на капли воды, падающие на его седую голову, поговорил бы со мной о мифологии… Этому ученому просто необходимо узнать о новой мифологии нашего общества!»

Может быть, он и сам приехал сюда в поисках мифа. Он, как и Кэмпбелл, сейчас очень далеко от всего мира; и если, например, посмотреть с Луны, попытаться различить внизу какие-то материки и океаны, то откроется море. Море! Море, уносящее нас и в прошлые, и в новые мифы…

Посреди этой жары, неги и пахнущего смолистыми кедрами моря ему нравилось думать о Бостоне, заставляющем человека трепетать. О белом, холодном, ухоженном, пропахшем европейской аристократией и просвещением городе.

В свои первые гарвардские годы он изучил в Кембридже каждый уголок, каждый сад и памятник, каждое здание и камень на мостовой. Он купил в университетском магазине кучу вещей с символикой Гарварда – кубок, футболки, свитера, фуляровые платки и кепку. Испытывающая материальные трудности его семья в Измире теперь испытывала еще и чувство гордости за одетого столь круто сына, которому посчастливилось учиться в самом Кембридже. В свободное время он ходил к факультетскому клубу, смотрел на старинное, дышащее покоем здание, его очень волновала протекающая там жизнь. Это здание посреди ухоженного сада было как драгоценное украшение. Верхний этаж его отапливался камином, внутри было множество салонов с креслами из красного дерева, обтянутыми набивными тканями. В салонах было разлито ощущение потрясающего покоя. В глубокой почтительной тишине преподаватели читали газеты и не было слышно ничего, кроме уютного треска поленьев в камине. Разве что иногда зашелестит переворачиваемая страница, только и всего…

Сидя в аудитории за изогнутым рядом столов с прикрученными сиденьями, он думал о том, что судьба подарила ему самое большое счастье в мире. Спустя годы, будучи в Кембридже гостем, он зашел в классы – и ему бросилось в глаза, что сиденья расположены очень близко к партам. Он удивился – как же студенты могли сидеть? Однако тут же вспомнил, насколько он располнел за эти годы, и посмеялся сам над собой. Конечно, в студенчестве они были худые, как щепки.

В те годы он думал, что вся его жизнь расписана наперед. Закончив университет, он останется здесь, а после защиты магистерской и докторской диссертаций станет одним из гарвардских преподавателей и будет проводить время в огромной библиотеке факультетского клуба.

Эти мечты продолжались до тех пор, пока в Бостон не приехала Айсель. Девушка, вторгшаяся в его жизнь, была настолько богата, роскошна, расточительна, что никогда ранее не видевший подобного Ирфан, живший сначала в бедной семье, потом вынужденный перебиваться на стипендию, был просто ослеплен. Одевалась она в самых шикарных европейских бутиках, когда ехала за покупками, нанимала «линкольн» с шофером; она заказывала места в самых лучших бостонских ресторанах, официантам давала чаевые сверх меры, отчего везде ей выказывалось огромное почтение. Ирфана изумляло преклонение американцев перед богатыми турками. После того, как он женился на Айсель, она открыла ему тайну этого преклонения. В Америке имелись фирмы и отдельные лица, которые помогали своим продвижению в богатых кругах американского общества. С этой целью осуществлялись крупные пожервования в фонды, которые возглавляли известные люди. Затем турецких меценатов приглашали на пафосные мероприятия, где они получали возможность познакомиться с широким кругом важных людей. Для самых дорогих ресторанов и клубов имена местных богачей тоже служили рекомендациями. Спустя несколько лет Ирфан и сам пожертвовал двадцать тысяч долларов фонду Иваны Трамп, а иначе разве перед ним раскрылись бы двери ресторанов, вроде «Азия-де-Куба»?! Турецкие нувориши встречались на Бонд-стрит или на Аквавита в таких ресторанах, как «Нобу» и «Мо Ма». В то время авторитет Турции как государства был близок к нулю, но турецкие богачи находились на пике своего могущества. Однажды по приглашению друзей они с Айсель посетили частный клуб на площади Пиккадилли. Увиденное там до глубины души поразило Ирфана. Для того, чтобы войти в это роскошное здание, вы должны были предъявить приглашение от какого-либо члена клуба. К тому же следовало отметить ваш паспорт на стойке регистрации. Конечно же, мужчины должны были быть одеты в черные дорогие костюмы, а женщины – в роскошные платья.

Одна из распорядительниц сопровождала гостей наверх по устланной красной ковровой дорожкой мраморной лестнице под искрящимся светом хрустальных люстр. На всем протяжении лестницы посетители лицезрели ниши, в которых стояли редчайшие подлинные произведения искусства, а стены украшали оригинальные картины известных художников. В конце концов вы попадали в салон для приема пищи – просторный и в высшей степени богатый, но настолько безвкусно обставленный, что трудно представить! От сусальной позолоты все вокруг словно горело огнем. Известнейшие повара готовили гостям лучшие блюда тайской, итальянской и ливанской кухни, а официанты предлагали отведать того и другого так, будто вы – их самый редкий гость. Все вокруг заполнено арабами и турками, одетыми в смокинги от Армани, и, разумеется, в галстуках от Версачи. Женщины блистали туалетами от Шанель и ювелирными украшениями, которым не было цены. По предположению Ирфана, стоимость членства в этом клубе была намного выше годовой зарплаты английского премьер-министра, и уж в любом случае – один ужин здесь стоил дороже, чем трехмесячное жалованье продавца в книжном магазине на Слоун-сквер. Роскошь сбила Ирфана с толку, и вместо того, чтобы стать педагогом в Гарварде, он с головой погрузился в эпатажную жизнь богачей. Поначалу он стеснялся этой чрезвычайно помпезной, но внутренне бессодержательной показушности. Например, каждый год в Стамбул прибывал служащий ортопедической фирмы John Lobb из Лондона и, сняв мерки с ног своих клиентов, возвращался назад.