Все, что она слышала насчет языка, тоже оказалось выдумкой. «О, да в твоем возрасте через три месяца ты будешь болтать, как истая парижанка», – говорили ей. Что ж, в прилежном изучении грамматики прошло уже не три, а восемь месяцев. Да, она понимает почти все, что слышит, но, когда сама произносит более пяти слов, люди почему-то переходят на английский. Даже уверявший ее в своей любви Ги, чей английский напоминал о первых фильмах Мориса Шевалье, настаивал на том, чтобы самые интимные, самые французские их беседы велись на английском.

Временами, как сегодня, Роберте казалось, что она никогда не вырвется из тесной клетки детства, что настоящая свобода, отчаянный риск, ждущие каждого взрослого человека взлеты и падения останутся для нее недоступными навсегда. Нажав на кнопку замка, отчего входная дверь с негромким электрическим жужжанием раскрылась, Роберта вдруг с ужасом увидела себя такой, какой она станет через несколько лет: старой девой с всклокоченными волосами, вечной пленницей своей хрупкой невинности, воплощением унылой добродетели. Да, с такой особой никому и в голову не придет говорить о скандалах, страсти или смерти.

Крайне недовольная, Роберта поправила шарфик – ведь чуточка кокетства не помешает? – и вышла на улицу, где у лавки мясника Ги, чтобы не мучить себя ожиданием, полировал крылья своего мотоцикла. На его загорелом и вытянутом, как у типичного жителя Средиземноморья, лице, о котором однажды – лишь однажды – Роберта сказала Луизе, что оно напоминает юношей с портретов Модильяни, на этом лице блеснула широкая улыбка. Однако сегодня Роберта осталась к ней равнодушной.

– Луиза права, тебе не мешало бы подстричься, – сурово сказала она.

Улыбка Ги исчезла. Ее сменило и в лучшие времена бесившее Роберту выражение скучного недовольства, но сейчас это не произвело на нее никакого впечатления.

– Луиза. – Ги поморщился. – Эта кошелка с помидорами.

– Во-первых, – наставительно произнесла Роберта, – Луиза – моя подруга, и тебе не следует отзываться о ней подобным образом. Во-вторых, если ты думаешь, что говоришь на американском сленге, то глубоко ошибаешься. «Кошелка» еще сойдет, но помидором девушку в Америке не назовет никто. Почему бы тебе не оскорблять моих друзей на французском?

– Ecoute, mon chou[32], – отозвался Ги усталым, безжизненным тоном, делавшим его в глазах Роберты слишком взрослым и самостоятельным, особенно в сравнении с парнями из Чикаго: те не говорили, а мямлили. – Я хочу общаться с тобой, я хочу заниматься любовью, может, даже жениться на тебе. Но у меня нет ни малейшего желания вести себя как институтка. Дашь слово быть вежливой – забирайся на заднее сиденье, и я помчу тебя, куда скажешь. Будешь трепать мне нервы – иди пешком.

Дерзкая, почти грубая фраза из уст человека, который прождал ее на холоде более получаса, прозвучала удивительно властно, и Роберта с удовольствием подчинилась. Подтверждалось часто слышанное (обычно от Ги) утверждение о том, что французы знают, как вести себя с женщинами. Мальчики с берегов озера Мичиган больше похожи на робких детишек.

– Я только хотела сказать, – мгновенно поправилась она, – что короткая стрижка была бы тебе к лицу.

– Заднее сиденье!

Ги сел за руль, и Роберта устроилась за его спиной. Чувствовала себя она не слишком удобно: в одной руке тяжелый портфель, другая лежит у Ги на талии. Для поездок на мотоцикле Роберта предпочитала джинсы: пару раз порывы ветра так задирали ее юбочку, что восхищенные прохожие с каким-то даже неприятным одобрением смотрели им вслед.

Роберта дала Ги адрес на улице Фобур-Сент-Оноре, где должна была встретиться с директором галереи. Договаривался о встрече месье Раймон, художник, в чьей студии она занималась.

– Патрини выставляет в своей галерее все что угодно, – сказал на днях месье Раймон. – Ему постоянно нужна молодежь, она дешевле обходится. Кроме того, он считает американцев довольно занимательными людьми. Если повезет, Патрини повесит где-нибудь в задней комнате пару твоих акварелей, чтобы понаблюдать за реакцией посетителей. Только не вздумай подписывать никаких бумаг! Это лучшая гарантия от неприятностей.

Ги повернул ключ зажигания, и мотоцикл с ревом устремился в поток машин, автобусов и велосипедистов. Он всегда ездил с присущим настоящим гонщикам презрением к риску. В этом, по словам Ги, проявлялся его характер, так он выражал протест против того, что называл «застенчивой буржуазной любовью к покою и отсутствию опасности». Жил Ги вместе с родителями, поскольку еще не закончил учебу. Он намеревался стать инженером и строить плотины в Египте, мосты в Андах и дороги в Индии. Его никак нельзя было причислить к тем, кто днями и ночами болтается по Сен-Жермен-де-Пре, выпрашивает деньги у туристов, клянет будущее и совращает малолеток, уподобляясь героям дешевых фильмов. Он верил в любовь, преданность и порядочность и ни разу не попытался, если пользоваться этим идиотским словом Луизы, «взобраться» на Роберту. Они даже и не целовались еще по-настоящему – не считать же поцелуем легкое прикосновение губ к щеке перед тем, как пожелать друг другу спокойной ночи.

– Меня тошнит от неразборчивых связей, – сказал как-то Ги. – Мы сами поймем, когда созрели друг для друга.

Роберта была ему благодарна: в ее глазах Ги воплощал лучшие качества настоящего парижанина и добропорядочного жителя Чикаго одновременно. С родителями Ги ее не знакомил.

– Они вполне достойные граждане, de pauvres mais braves gens, но никому, кроме родственников, не интересны. Один вечер в их обществе, и ты без оглядки бросишься на паромную переправу в Гавр.

Мотоцикл мчался по набережной. Высившийся на противоположном берегу Сены Лувр походил на воплощенную в жизнь мечту о Франции. Ветер играл длинными черными волосами Ги, его ярким шарфом, срывал с раскрасневшихся щек Роберты холодные капли слезинок. Крепко вцепившись в кожаную куртку Ги, она испытывала удовольствие от бешеной езды по замерзшему городу.

С грохотом проносясь на крошечном мотоцикле по мосту напротив здания Национального собрания, мимо обелиска и мраморных коней дворца Согласия, с портфелем, набитым акварелями, которые она везла показать человеку, купившему и продавшему за свою жизнь не менее двадцати тысяч картин, сидя за спиной самого красивого парня в Европе, Роберта чувствовала, как сомнения покидают ее. Она знала, что решение оставить Чикаго было правильным. Да, ей следовало приехать в Париж и дать три месяца назад номер своего телефона Ги. Произошло это на вечеринке в квартире второго французского друга Луизы, куда та пригласила Роберту просто так, убить время. Сейчас во всем вокруг Роберта видела предзнаменования удачи и счастья, в ушах звенело сладкоголосое пение птиц, и, когда мотоцикл остановился у галереи на Фобур-Сент-Оноре, к негостеприимно закрытым дверям она поднялась со спокойствием и уверенностью привыкшего к победам атлета.

– Ecoute, Roberta, – сказал Ги, потрепав ее по щеке, – je t’assure que tout va très bien se passer. Pour une femme, tu es un grand peintre, et bientot tout le monde le saura[33].