Скрестив ноги и опершись спиной о книжный шкаф, она сидела на полу. Из выцветших синих джинсов торчали босые ступни. Глаза ее прятались за тяжелыми, в черепаховой оправе очками, которыми она пользовалась при чтении, а перед тем, как перевернуть страницу, рука то и дело опускалась к картонной коробочке с эклерами.

Уже год почти Луиза слушала в Сорбонне курс французской литературы – хотя в настоящий момент зачитывалась «Гекльберри Финном», во французском, конечно же, переводе. Луиза говорила, что французская литература действует на нее угнетающе, ей хотелось полной грудью вдохнуть вольного воздуха просторов Миссисипи. Родом Луиза была из Сент-Луиса, и на студенческих вечеринках она часто называла Миссисипи «матерью всех вод» своей жизни. Роберта эту фразу не совсем понимала, но в душе не могла не признать, что звучала она впечатляюще: в ней чудилось нечто мистическое. Необычный эпитет, казалось, таил в себе источник самопознания. Насколько Роберта знала, в ее собственной жизни «матери всех вод» не было.

Роберта стояла у мольберта в центре большой, мрачноватой и погруженной в вечный хаос комнаты, которую она делила с Луизой уже восемь месяцев, с того дня, когда обе впервые очутились в Париже. Ей нужно было расписать холст для оформления витрины парижского магазина, избежав при этом влияния Шагала, Пикассо и Хуана Миро, влияния, накатывавшего волнами, в зависимости от настроения. Роберте было всего девятнадцать; обеспокоенная своей обостренной восприимчивостью к чужим стилям, она пыталась заставить себя вообще не смотреть на шедевры.

По-лебединому взмахнув руками, Луиза поднялась и стала с наслаждением облизывать вымазанные кремом пальцы. Затем подошла к окну, распахнула его и с шумом втянула в себя влажный воздух парижской зимы.

– Меня волнует твое здоровье, – сказала она. – Готова поспорить, если провести серьезное исследование, то окажется, что половина художников умерли от силикоза.

– Силикоз – болезнь шахтеров. Ее вызывает пыль, а в красках никакой пыли нет. – Роберта медленно водила кистью по холсту.

– Я бы подождала результатов исследования, – не уступила Луиза, высовываясь в окно: что творится там, на улице, тремя этажами ниже? – А он был бы очень даже ничего, если бы только догадался подстричься.

– У него великолепные волосы, – ответила Роберта, неимоверным усилием воли заставив себя оставаться на месте – ей тоже хотелось броситься к окну. – А потом, так сейчас ходят все парни.

– Все парни… – буркнула Луиза. Будучи на год старше подруги, она имела на своем счету два романа с французами. Оба, по ее словам, привели к катастрофическим последствиям. Последние дни Луиза была полна желчного скептицизма. – Пойдешь сегодня к нему?

– В четыре. Он обещал сводить меня на Правый берег. – Устремленный на холст взгляд Роберты сделался рассеянным: зная о том, что Ги где-то совсем рядом, работать она уже не могла.

– Сейчас всего половина, – бросив взгляд на циферблат часов, усмехнулась Луиза. – Какая преданность!

Звучавшая в голосе ирония настораживала, но Роберта не знала, что этому противопоставить. Почему бы Луизе не побеспокоиться о себе самой? Мысль о Ги разогревала кровь, возбуждала; Роберта начала мыть кисти: писать в таком состоянии все равно было невозможно.

– Что он делает? – стараясь говорить небрежно, спросила она.

– С интересом разглядывает витрину мясной лавки. У них сегодня фирменный товар. Ромштексы. По семьсот пятьдесят франков за килограмм.

Роберта ощутила легкий укол разочарования. Уж если Ги здесь, то ему следовало бы – с интересом или без такового – смотреть на ее окно.

– То, что мадам Раффат запрещает приводить сюда гостей, совершенно невыносимо, – сказала она.

Мадам Раффат, их квартирная хозяйка, жила за стеной. Это была низенькая, полная дама, любившая немыслимо тесные пояса и лифчики. Она имела отвратительную привычку без стука врываться к ним в комнату и бросать по сторонам быстрые, недоверчивые взгляды, опасаясь, по всей видимости, увидеть пятна на выцветшем и уже покрытом разводами грязи дамаске, которым были обтянуты стены, либо – о ужас! – тайком проведенного молодого человека.

– Она знает, что делает, – заметила сидевшая на подоконнике Луиза. – Мадам Раффат живет в Париже уже пятьдесят лет и хорошо знает французов. Пусти француза за порог, и ты от него не избавишься, пока новая война не грянет.

– Ох, Луиза, ну откуда в тебе такая… такое разочарование?

– Оттуда. Я действительно разочарована. И ты тоже разочаруешься, если пойдешь по этой дорожке дальше.

– Ни по какой дорожке я не иду.

– Ха!

– Что значит «ха»?

Утруждать себя объяснениями Луиза не стала. Неодобрительно сморщив носик, она вновь выглянула в окно.

– Сколько, он говорит, ему лет?

– Двадцать один год.

– Уже взбирался на тебя?

– Нет, конечно.

– Тогда ему точно не двадцать один. – Луиза слезла с подоконника и вновь опустилась на пол у книжного шкафа, вернувшись к Гекльберри и последнему эклеру.

– Послушай, Луиза, – внушительно и строго, как ей казалось, проговорила Роберта, – я не сую нос в твою жизнь и была бы очень признательна, если бы ты не вмешивалась в мою.

– Мне просто хочется, чтобы ты извлекла уроки из моего опыта, – сладким, замешенным на креме голосом отозвалась Луиза. – Из моего печального опыта. К тому же я обещала твоей матери, что буду присматривать за тобой.

– Будь добра, забудь о своем обещании. Я и во Францию-то приехала в первую очередь для того, чтобы сбежать от матери.

– И быть себе хозяйкой. Ладно, чего не сделаешь ради подруги!

В комнате стало тихо. Роберта просмотрела лежавшие в портфеле акварели, которые она собиралась взять с собой, взбила волосы, чуть притронулась помадой к губам и повязала на шею шелковый шарф. Бросив встревоженный взгляд в зеркало, она нашла, что выглядит, как всегда, слишком юной, голубоглазой и невинной, слишком американкой – смущающейся и фатально не готовой.

Открывая дверь, Роберта сказала погруженной в чтение Луизе:

– К ужину меня не жди.

– Последнее предупреждение, – безжалостно напомнила та. – Бди!

Роберта громко хлопнула дверью и по длинному темному коридору двинулась к выходу. Мадам Раффат сидела в гостиной спиной к окну. Она раскладывала на небольшом золоченом столике пасьянс, зорко поглядывая на приходивших и уходивших. Роберта холодно кивнула ей. Несносная старая ведьма, подумала она, сражаясь с тремя замками, которыми квартирная хозяйка защищала себя от внешнего мира.

Спускаясь по неосвещенной лестнице, на которой, как в пещере, пахло подземными водами и остывшей, забытой на столе едой, Роберта ощутила тоску. Когда дома, в Чикаго, отец сказал, что наскребет денег, чтобы отправить дочь на год в Париж учиться рисовать, перед ней распахнулась дверь в новую жизнь, полную свободы, надежд и приключений. «Даже если ничего особого из твоих художеств не выйдет, у тебя будет по крайней мере год на изучение языка», – заявил он. На деле же, находясь под неусыпным надзором мадам Раффат, выслушивая мрачные предупреждения Луизы и мучаясь от мысли о подавляющем влиянии великих мастеров, Роберта ощущала себя тут куда более неуверенно и скованно, чем в Америке.