между иссушенными песками и тундрой, почти сплошь залитой водой, между раскаленным югом и студеным севером, где земля многие тысячи лет находится в огромном природном холодильнике, где в горных породах до глубины несколько сотен метров вместо воды — лед? А общее, оказывается, есть: оазисы. Вода, живая вода защищает растения не только от жары, но и от мороза.

Короткое северное лето отогревает землю на десятки сантиметров. Вода, проникая сквозь песок и гальку или по трещинам в земной коре, отдает тепло окружающим породам, отепляет их. «Водяное отопление»!

Пропал за холмом полярный оазис. Куда ни глянь — ни дерева, ни высокого куста. Только трава, голубика да карликовые березы, ива, ольха, придавленные к земле.

Тундра! С самолета она была как на ладони. Теперь мы стоим на этой широкой плоской ладони крохотными существами.

Чаунская равнина. Вдали с трех сторон белые гребни гор. К северу простор без конца и края. На горизонте белесое марево — то ли море, то ли облака. Выход к морю стережет гора Нейтлин. Будто громадный зверь лежит, свернувшись. Гора не слишком высокая — семьсот метров, — но выглядит среди низменности внушительно.

По равнине разбросаны крупные бугры величиной с двух-трехэтажные дома. Ближе к горизонту они выстраиваются в ряд. Дальние струятся, колеблются в потоках невидимых испарений. Они напоминают караван в пустыне.

Впереди заболоченная западина. Ее плоское, как у блюдца, дно разбито на аккуратные прямоугольники (по краям блюдца они мельчают и теряют правильную форму). Будто кто-то плугом прошелся в двух направлениях. По обеим сторонам редких, но удивительно ровных борозд, оставленных неведомым пахарем, возвышаются валики.

Тундры бывают разные. Эта — полигональная. Точнее, полигонально-валиковая. Ничего подобного не увидишь в наших среднерусских краях. В пустынях встречаются плоские глинистые такыры и солончаки. Поверхность их, высыхая, растрескивается на мелкие полигончики. Если бы в трещинах замерзала вода, то получались бы клинья. Из года в год они бы проникали все глубже и глубже. Вода, расширяясь при оледенении, раздвигала бы и боковые породы, выдавливала вверх, образуя валики. Получилась бы полигональная тундра.

Полигональная тундра — сеть подземных ледяных клиньев.

Невдалеке торчит бугор — гидролакколит. Но только сошли мы с валиков — земля заколыхалась, продавливаясь под ногами, как мягкий матрац. Ноги Бориса провалились в топь. И сейчас же непрочный дерн лопнул и подо мной. К счастью, на полуметровой глубине твердая, как плита, поверхность мерзлых пород. Зачерпнув сапогами грязь, выбираемся на сушу. Идем теперь по валикам, огибая полигоны, и круто, под прямым углом, поворачиваем то налево то направо. Так ходят шахматные ладьи.

Приближался бугор, высокий, крутобокий, покрытый зеленой шерстью травы. Он безмятежно торчал среди равнины и, казалось, спал. Мы обогнули его. Я сказал:

— С этого края его озерцо подтачивает. Давай-ка докопаемся до ледяного ядра. Если внутри бугра ледяное ядро, значит это гидролакколит.

Я зарисовал и обмерил на глаз бугор. Борис разворотил лопатой верхний непрочный слой земли и дерна. Ниже лежал крепкий — крепче льда — мерзлый грунт. Борис стал бить его кайлом, при каждом ударе отворачивая лицо в сторону от жгучих, как искры, осколков.

Наконец — ядро. Лед чистый. В глубине прозрачных обломков среди мелких пузырьков светятся разноцветные радуги.

Мы уселись на бугре, среди жестких кустиков черники. Мы словно двигались на нем, как на верблюде, через пустыню. Я в пути высчитывал в уме, какой груз может поднять наш заполярный «корабль пустыни», состоящий из хрупких кристалликов льда (вырастают такие бугры, потому что вода, замерзая, приподнимает тяжелый слой земли). Получалось, десятки тысяч тонн.

— Силен, бродяга! — сказал Борис. — Его бы только к работе приспособить…

— Не научились еще.

— Такие домкраты впустую работают — обидно.

Уходит в марево караван гидролакколитов по белесо-зеленой пустыне с нестерпимо блестящими на солнце озерами.

Борис обхватил колени руками. Я полулежу. Наверное, так сейчас отдыхают в подмосковном лесу грибники.

— Много ли здесь людей было? — говорит Борис. — Может, мы вообще первые. Интересное дело!

Хоть бы что-нибудь на этой равнине напоминало о человеке…

Сравнительно недалеко отсюда движется сейчас наш маленький отряд. А попробуй-ка найти его! Отряд утонул в необозримой тундре. Грозен рык тракторов, когда они вблизи. А что их треск здесь? Не более треньканья кузнечика в степи.

Автопортрет на гидролакколите.

Но — увы! — на гидролакколите далеко не уедешь. Мы слезаем с него и шагаем сначала зигзагами, как две шахматные ладьи, потом — спотыкаясь о кочки. На этот раз кочкарнику конца-края нет. После полуторачасового шагания делаем привал возле небольшого озерца. Садимся на кочки, вытягиваем уставшие ноги.

— Какая-то палка там!

В ответ на слова Бориса раздается звонкое гоготанье. Из травы у самых наших ног поднимаются гуси — трое взрослых и два гусенка. Недовольно переговариваясь, они степенно, вразвалочку направились к озеру, съехали в него, словно корабли со стапелей, и поплыли, рассекая воду: два маленьких кораблика за одним большим, а в стороне еще два больших.

— Я про тот столбик говорю, — обернулся Борис ко мне. — Такими в Клондайке золотоносные участки забивали. Схожу взгляну.

Борис уходит, а я остаюсь на берегу озера, достаю карту и дневник. Борис возвращается бегом, размахивая палкой с дощечкой на конце и выкрикивая непонятное заклинание:

— Тэп-лэп, тэп-лэп, тэп-лэп!

Диковинное слово вроде бы не чукотское. Немножко смахивает на эскимосское.

Борис, подойдя ближе, сетует:

— Ну и тундра! Шагу ни ступишь — об колышек споткнешься.

Правда, специально для того, чтобы споткнуться, он сделал порядочный крюк. Но сейчас не это главное. Как появился колышек здесь, посреди пустынной равнины? Кто, когда и зачем вбил его, написав на дощечке смешное слово «тэп-лэп»?

Разглядываю колышек и дощечку. Ага! Кроме слова «тэп-лэп», на ней начертано несколько букв и цифр. И тут меня осеняет. Начинаю сбивчиво объяснять, что «тэп-лэп» полно глубокого смысла. ТЭП — сокращенное название института, проектирующего тепловые станции. ЛЭП — отделение линий электропередач. Но самое неправдоподобное: именно в этом институте я работал прежде и ушел из него, чтобы побывать здесь…

Андрей улыбается, обводит взглядом равнину, будто впервые увидав ее, и лицо его постепенно становится кислым.

Тундра стала другой. Только что она была таинственной, суровой и коварной, не похожей ни на что виденное раньше. А теперь…

Совсем недавно — об этом говорит дата на дощечке — прошли здесь деловитые люди, москвичи. Вколотили в нехоженую землю колышки. Через год-другой протянутся здесь нити высоковольтной линии, встанут, выстроившись в ряд, словно альпинисты в одной связке, длинноногие