– Дыши, гад! Дыши, сволочь! Дыши, падла! – приговаривал Борис, погружая руки в кровавую дыру, расползщуюся, точно влажный багряный разрыв, на груди мертвеца. Но тело оставалось неподвижным, лишь судорожно дергаясь от рывков Бориса. Выдохшись, он провел по лицу рукой, растирая по щекам и губам темное красное пятно. Усевшись на пол, он принялся считать маленьких зубастых клещей, прыгающих по полу возле его ступней. Потом клещи пропали, но Борис почувствовал, что надвигается что-то новое, страшное, чудовищное. Он вновь бросился в чулан, задвинул дверь буфетом, но существо просочилось сквозь дряхлое дерево и предстало перед ним во всем своем обнаженном до крайней наготы ужасе. Был он весь как располосованная туша с содранной кожей, со змеящимися конечностями, увенчанными зубастыми пастями и сотней глаз самых разных размеров в верхней части туловища. Глаза эти, красные, с полопавшимися сосудами, почему-то вызывали особое отвращение. Нижняя часть тела представляла собой склизкую подошву, судорожно сокращающую и двигающую страшило вперед. Борис упал на колени и закрыл лицо руками, лишь бы не видеть надвигающийся на него кошмар. А монстр все приближался, обвивая скорчившегося, ослепленного страхом человека дюжиной клыкастых щупалец. Не в силах больше сдерживать крика, Борис завопил, и от этого прорезавшего пространство вопля существо неожиданно отпрянуло, словно сраженное воплотившейся в звук жутью своей жертвы. Разлагающаяся, слепленная из гнилого мяса тварь растворилась, и Борис остался лежать на полу, скрученный безобразной агонией паники.

Где-то через полчаса он нашел в себе силы встать на ноги и выползти из чулана, затравленно озираясь по сторонам. В квартире было пусто, лишь в углу лежал торс с отпиленными конечностями и вставленным в грудь будильником. Он был неподвижен, что удивило Бориса: он-то надеялся, что механизм в дыре на месте сердца оживит труп, заставив его как минимум попытаться двигаться и даже заговорить. Тишина угнетала его, как и неподвижность мертвеца. Борис, цепляясь за пол, словно за сырой дерн, подполз к убитому и похлопал его по щекам. Все было тщетно: тот не двигался.

– Что же делать-то… Что делать… – бормотал Борис, ползая вокруг изувеченного туловища и содрогаясь всем телом, точно пробужденный к жизни самой темной некромантией студень, обзаведшийся мозгом и центральной нервной системой. Черные флюиды, наполнявшие гробницу квартиры, вились в воздухе стаями жирных мясных мух, сплетаясь в искореженные остовы рожденных патологической фантазией безумных чудовищ, обраставших слоящейся плотью и воплощающихся в реальность самыми дикими кошмарами. Борис вжимался в глыбу стены – извращенное воображение убивало его, изнасилованный болезнью мозг пробуждал к жизни дьяволов подсознания, выпуская их наружу, в облеченный материей мир. Сонмы нежити проходили перед его взором, и тогда он в последней отчаянной попытке защититься от падения в единоличную преисподнюю крепко обнял труп за плечи, притянул к себе и уткнулся лицом в остывающую, мягкую округлость плеча. Вялые гусеницы пальцев пробежали по холодной коже, погладили скальп, ощупали все провалы и выступы мертвого рельефа лица. Борис надеялся, что труп станет его охранным талисманом, мерзкой реликвией, тихо гниющей в гробнице коридора или расчлененной и замороженной на полках белого, как надкостница, айсберга холодильника. Однако в разлагающемся торсе не могла зародиться никакая магия, кроме самой жуткой, самой страшной, плюющей на все законы природы и мироздания, уничтожающей все вокруг смердящего тленом артефакта. И тогда Борис поднялся во весь рост, сжал в руке тонкий источенный нож и сделал шаг навстречу соткавшемуся из витальных потоков новому монстру – шатающейся на хлипких трясущихся ножках, скрученной из жилистого, истекающего мокротой мяса воронке с редкими хитиновыми волосами по всему туловищу и разверстой пропастью пасти на месте плеч. Зубы в огромной дыре шли в три ряда и постоянно двигались, словно цепь бензопилы. Опьяняя себя, превращаясь в загнанную в угол двуногую крысу, Борис бросился вперед, вонзая лезвие по рукоять в отвратную, пахнущую ацетоном плоть – один раз, потом второй, и еще, и еще. Воронка задвигалась, издала надсадный хрип и завертелась, хлеща Бориса хитиновой порослью. Кожа его тут же покрылась алыми полосами, блестящими рдяными кляксами. Но Борис и не думал сдаваться, он кромсал вязкое тесто исполинского монолита неуклюжего страшилища, отсекая кусок за куском, будто разделывал коровью тушу. Раны твари затягивались, как струящаяся ртуть, она внезапно склонилась, практически переломившись пополам, и сжала Бориса своими ужасными челюстями. Отрава потекла по венам безумца, он задохнулся от накатившей на него вони, отшатнулся и каким-то чудом вырвался из зловонной пасти. Упав на пол, он отполз прочь, заскулив. Пальцы по-прежнему сжимали нож. Заорав от захлестнувшего сознание ужаса, он вдруг увидел, как покалеченный торс задергался, задвигал культями конечностей и пополз к кровожадной воронке. Это было движение улитки к червю-мясоеду, движение мокрицы к облепленной дохлыми мухами ленте, скольжение на дно воронки в жвала к муравьиному льву. А в распоротой груди убитого тикал, отмеряя кровавые капли минут, будильник.

Торс дополз до шатающегося клыкастого столба чудовища и, приподняв голову, взглянул на него. Из глаз ударили два льдисто-голубых, ослепительных луча, прожегших тварь насквозь, и она вдруг сжалась, скукожилась, провалилась куда-то внутрь себя самой. Спустя минуту на полу осталась лежать только грязно-серая тряпица шкуры урода, а вскоре и она бесследно исчезла.

Борис осторожно отполз в сторону от мертвеца, а тот повернулся к нему, и остекленевшие глаза вновь полыхнули смертельным светом. Борис откатился прочь, и лучи прожгли стену, оставляя на обоях пятна ожогов. Вскочив, Борис бросился к чулану, но на полпути ногу его опалило трупным жаром, и он упал, ударившись лицом об пол. Кожа на скуле лопнула, брызнула кровь. Перекатившись на спину и приподнявшись, Борис смотрел на приближающийся торс с экстатической жутью, словно на рождение божественной сущности, священного ублюдка.

– Прости меня… Прошу, прости… Я не мог иначе, понимаешь? Я должен был это сделать. Я бы умер, если бы не убил тебя. Оно – то, что в голове, – сожрало бы меня! – бормотал, заикаясь и переходя на всхлипывание, Борис. И когда покойник подполз к нему, он обнял его, как обнимают вернувшегося из запредельных далей после долгой разлуки сына. Они сидели, крепко сплетясь телами, и плакали: Борис – солеными слезами, а мертвец – мутной ледяной влагой. И не было для них большего счастья, чем сидеть вот так, прижавшись друг к другу. Медленно остывающая тишина в квартире слушала их дыхание, в груди Бориса билось сердце, внутри убитого тикал будильник. И не было больше ничего – ни вовне, ни в глубине их самих.

Идя домой с работы, Архип старался не глазеть по сторонам, намертво вонзив взгляд в серый тротуар. И дело было не в каком-то иррациональном страхе, вовсе нет. Просто Архип всей душой ненавидел место, в котором родился и вырос. Пожалуй, в этом он был не одинок – подобных неуравновешенных неудачников хватает в любой провинциальной дыре. И если что-то и выделяло среди них Архипа, так это сила ненависти, испытываемой им к своему родному поселку. В этом ему не было равных.