Кмитич не ответил. Лишь подумал, что это и вправду мистика, что у каждого озера своя легенда есть. Сам князь впервые ощущал себя в лесу не охотником, а дичью, беспомощной куропаткой, в которую уже впился пронзительный желтый глаз ястреба… «Тут, в самом деле, все что угодно может быть, — думал Кмитич, оглядываясь, — и древний локис, и волколак…»

Выбравшись из пугающего леса, отряд Кмитича вскоре с облегчением вздохнул, проехав высокий католический крест с венком у начала вески Войшелкуны, что растянулась вдоль крутой песчаной улицы. Хатки, как и хлевы, лазни и склепы — все были срублены из толстых бревен. Все будынки были сделаны старинным способом, без гвоздей, стены зашпаклеваны мхом. Кое-где на окнах виднелся старинный солнечный орнамент, чего в других весках уже не увидишь.

— А мае ж вы палячачки, а адкуль жа вы такия узялися? — привечала Кмитича суховатая старушка с характерной балт-ской внешностью, приняв хоругвь за поляков.

— Мы литвины, бабушка, — отвечал Кмитич, спрыгивая с коня. Он был рад наконец повстречать в этой завораживающей девственной лесной глуши живого человека. Кмитич разговорился с женщиной. Звали ее баба Мария, а ее чудный говор включал жмайтские и даже шведские слова. Чистую же литовско-русинскую речь баба Мария приняла за польскую. Отряд решил заночевать в деревне, тем более что солнце уже садилось.

Баба Мария, у которой и остановился Кмитич, сообщила, что и в их веске также были московиты, да бежали без оглядки.

— Как же они сюда, в такую глушь, пробрались? — немало удивлялся Кмитич.

— Так из Лынтупов. Провиант збирать прыйшли, — объясняла баба Мария, — у нас тут в Балдуке и Балдучице рыба всякая и очень крупная есть. Вот они и прослышали про гэта.

«Вот почему сети рыболовные во дворе бабки сушатся», — смекнул Кмитич, но и удивился: «Вроде же одна она в хате живет! Неужто сама на лодке плавает по озеру и ловит рыбу?» Но о том полковник решил не спрашивать. Не его это было ума дело. Его больше волновал вопрос о московитах и партизанах.

— А что случилось? — спросил у нее Кмитич. — Почему бежали? Партизаны появились?

— Так никто толком не разумеет, — отвечала старая, но не по годам шустрая сухонькая женщина, — послали они отряд в Поставы, чтобы казнить повстанцев тамошних, да тот отряд так и не дошел. Вернулся один насмерть перепуганный ратник, умом, говорили, тронулся. Рассказывал, что в лесу поднялся страшный волчий вой, да какие-то пачвары, не то люди, не то волки катов всех погрызли да когтями порвали. А после того как стоящие тут московиты увидали и огненного змея, они вообще перепугались да утекли.

— Огненного змея? — сдвинул брови Кмитич. — Не многовато ли чудес для ваших мест, пани Мария?

Кмитич знал, что за соснами, что возвышаются сразу за окном маленькой хатки бабы Марии, идет крутой спуск к озеру, у которого, по местным рассказам, нет дна, а утонувшие не всплывают вовсе.

— Не много ли чудес, пытаешь? — усмехнулась щербатым ртом баба Мария. — Так в самый обычный раз! Бывает, прилетит такой змей, весь как огонь, но круглый, да хвост за ним тянется. Говорят, к вдовушкам, у кого молодой муж погиб и кто часто его оплакивает, такие прилетают. Прилетит да в хате обернется ее погибшим мужем. Но то все дурное дело. Ибо может такой змей, обернувшийся мужем, просто уйти поутру, а может так статься, что вдовушку найдут разорванной на части. Вот, значит, увидели летящего по небу такого змея москали и утекли. А что касается пачвар в лесе, то говорят, черный медведь-локис мог быть. Говорили, нет уже его, человек перебил всех этих медведей, а вот, может, и развелся снова.

«Опять локис», — почесал Кмитич задумчиво щеку, заросшую светло-рыжей уже длинной щетиной. Значит, не сочинял бурмистр Лынтупов. И здесь та же история!

— Но я думаю, что могли то быть и волколаки, — понизив голос, баба Мария подняла вверх свой суховатый палец.

— Волколаки?

— Так, пан. Они самые. Знаете, как наша веска Войшел-куны переводится?

— Как?

— Волковичи.

— Войшелкуны? Волковичи? Но ведь по-жмайтски «волк» — это «вилкас»!

— Так ведь при чем тут жмайты! Их тут николи не было! До Жмайтии от нас все же далековато. Тут ятвяги жили. Вся веска ятвяжская была. Когда я еще девчинкой была, то бабка моя и мати моя как свару затеют, так по-ятвяжски начинают друг с дружкой лаяться. Да почти по всей Литве в былые времена люди по-ятвяжски говорили, пока на рутенский язык не перешли. И вот моя мати с бабкой и корову гамыткой назовут, и молоко глемом, и хлопца буяком, и дивчину буячкой. («Точно, — подумал при этом Кмитич, — не жмайтские слова».) А язык ятвягов все же отличался от жмайтского. Ближе к ру-тенскому, то бишь русинско-литовскому был. Потому и пропал нынче. Но я вот кое-что еще помню. Да и есть в наших Войшелкунах пару дедов, что также еще помнят ятвяжский. Так вот, веску в былое время не зря волчьей называли. Говорят, тут волколаки и жили, люди-волки.

Лоб Кмитича похолодел. Он вновь вспомнил замок деда, но главное, что то же самое рассказывала про деда его же собственная жена, бабушка Кмитича. И про загадочную встречу еще юной бабушки с Филоном на поляне вспомнил Кмитич. Вспомнил он и то, как Филон при большой опасности мог время остановить. Ну точно как замерло время в тихих Лынтупах и на круглом озере Ильгинии. Стало полковнику как-то жутко от всего этого. Баба Мария при слабом свете огня в очаге казалась сама ведьмой в этой заброшенной в лесной глуши деревеньке…

Расспросил Кмитич бабу Марию и про тихое круглое озеро.

— Добре, что хутенько оттуда уехали, — сказала старушка, — правду кажут, там привид утопшей паненки белесый бродит…

Кмитич молча поднес к губам глиняную кружку, глотнул бабушкиной горелки, которую она сама называла жандовкой, поморщился, поставил кружку обратно. Подумал: «Ну и в места меня леший занес! Нет ничего удивительного, что москов-цы отсюда бежали без оглядки».

— А кто здесь ваш пан? — спросил Кмитич, больше для того, чтобы убедиться в том, что находится не в загробном мире, не в сказочном бору, а все еще в республике народной Литвы.

— Пан Андрушевич-Биллевич. Я вот что думаю. Все это потому, что Андрушевич из Биллевичей, а их герб — «Могила»! — баба Мария вновь подняла палец, сделав страшные глаза.

«Могила»? Кмитич аж вздрогнул. Он узнал семейный герб Алеси.

— Думаете, бабушка, дело в гербе? — спросил Кмитич старушку, хотя ответ на этот вопрос должен был знать он сам. Или Алеся.

— Верно, пан, герб очень странный. И никто у Биллевичей даже не знает, откуда он пошел.

— Ну а вам, бабуся, откуда это известно?

— Андрушевича не раз спрашивали, но и он не ведает. Еще его отец пытался как-то поменять герб, считая, что в нем проклятие рода. Но сколько ни пытался, все равно герб оставался такой, какой был.

«Вот и Александра осталась одна, может, из-за проклятия рода? — думал Кмитич. — Ведь и суженый ее первый погиб. Может, и мне не стоит соваться к Биллевичам, раз уж там такая ворожба идет? — рассуждал сам с собой Кмитич. — Нет! Чушь все это! Как я только мог такое вообще подумать! Мы с ней женаты, и ничто нас более не разлучит! Что за мысли лезут мне в голову в здешних местах?!»