Было трудно проследить маршрут вдоль расщелин, которые проходили там и сям через массу крыш. Казалось, что город был спланирован архитекторами, которые работали только в двух измерениях. Значение всего изменилось, словно с каждым метром подъема прошли годы. Собор Парижской Богоматери был маленькой игрушкой, потерянной на пустыре, в то время как похожие на перечницы башни церкви Сен-Сюльпис стали главными ориентирами. Огромные тени проносились над этим ландшафтом, погружая Батиньоль во тьму и превращая Сену в серовато-синюю полосу. Наконец мужчины замолчали. Когда стала видна сельская местность за пределами Парижа, все они почувствовали – как ей показалось – нечто вроде завороженного разочарования. В этом зрелище была смертельная печаль. Казалось, что огромное озеро разлилось по земле и затвердело в серой массе.

Клеть завибрировала и остановилась. Они вышли и подошли к перилам. С этой высоты не было видно никаких признаков жизни. Внизу, казалось, ничего не двигалось и ни один звук не долетал до них, стоящих на площадке. Она ожидала увидеть город, где она родилась и прожила пятьдесят лет, расстелившийся перед ней, как напольный план знакомого дома, но сейчас казалось, что она все это время жила в незнакомом месте.

На лифте они доехали вниз до первой площадки, откуда Париж выглядел более узнаваемым, чем несколько минут назад. Для них был заказан столик в русском ресторане, известном своим винным погребом, у северо-восточного подножия башни. Они сделали заказ по меню и стали смотреть на панораму города. Она выбрала достаточно блюд, чтобы и Эмиль заказал по крайней мере столько же, сколько она собиралась съесть. Недавно он удивил ее, начав придерживаться диеты и отказываясь от алкоголя (за исключением того времени, когда катался на велосипеде) в течение трех месяцев. Он потерял четырнадцать килограммов, в то время как она по непонятной причине набрала шесть. Она заказала икру, ботвинью, отварного молочного поросенка и, возможно, стала бы пить вместе с ними водку и шамбертен, а затем «Шато д’Икем» и все, что за ним последует.

Они разговаривали о яванских танцовщицах, которых они видели в небольшом шатре под соломенной кровлей на Эспланаде Инвалидов. Гонкур счел, что их желтые тела «вызывают некоторое отвращение». («Отвратительно» было одним из его излюбленных словечек.) Девять лет назад она высмеяла его неестественные сцены в борделе в романе «Девка Элиза» (джентльмены сочли ее замечания чрезвычайно занятными), и с тех пор Гонкур пользовался всякой возможностью доказать, что он знаток женщин. Конечно, он завидовал ее мужу, потому что Эмиль Золя был на две головы выше своих современников, и боялся ее, потому что она когда-то была прачкой. Она посмотрела на Эмиля, будто хотела подсказать ему. «В их жире есть какая-то мягкость, – сказал он, – которой нет в теле европейцев». Затем он зажал нос между пальцами и стал двигать ими, будто нос был сделан из резины. К таким вопросам он всегда подходил с более научной точки зрения, чем Гонкур.

Пока они ужинали, стемнело. Теперь, когда они смотрели на город, они видели только свои собственные отражения. После рябчиков, которые она хотела сравнить с приготовленными ею, медвежьей лапы (заказанной из любопытства), польских вафель, торта «наполеон», чая из самовара, который Эмиль мог опустошить в одиночку, и сигарет с золотыми кончиками они решили спуститься вниз по деревянной лестнице из трехсот сорока пяти ступеней, на которых уже были видны признаки обветшания. Гонкур сказал, что чувствует себя как муравей, спускающийся по такелажу металлического корабля. Ей показалось, что этот образ взят из одного из романов Эмиля.

Толпы людей на Марсовом поле были даже еще более шумными и зловонными, чем днем. Экскурсанты заполнили улицы и дверные проемы, как наводнение. Им удалось не потерять друг друга, и они нашли дорогу на улицу Дю-Каир с ее минаретами и мушарабиями (узорчатые деревянные решетки, закрывающие снаружи окна, балконы или используемые как ширмы и перегородки внутри зданий. – Пер.), про которую говорили, что она более настоящая, чем любая улица в современном Каире. Они уставились на африканцев, которые в ответ уставились на них, и вошли в египетское кафе, чтобы увидеть танец живота, который, по общему мнению, шокировал тысячи парижан, которые приходили посмотреть на него.

Она села рядом с Маргерит Шарпантье, женой издателя Эмиля, и стала обсуждать с ней костюм танцовщицы – лиловый лиф, низкий пояс и облегающую юбку с вставкой из желтого газа, которая обнажала удивительную подвижность ее пупка. В прошлом с Маргерит были некоторые трудности. Мадам Шарпантье выросла на Вандомской площади, была всегда элегантной, знала три языка и никогда не работала, но заигрывания ее мужа с другими женщинами, о которых Александрин узнавала раньше Маргерит, сблизили обеих женщин.

Эмиль всегда был ей верен, но для других жен верность мужа означала лишь то, что он не содержит любовницу. Она подслушала, как муж Джулии Доде сказал, что если бы только Джулия позволяла ему делать вещи, которая любая барменша с радостью позволила бы проделывать с ней, то он был бы «самым верным из верных мужей».

«Я одного не могу понять, – говорил Гонкур, когда они наблюдали за сирийской танцовщицей с кувшином воды на голове, – когда ты спишь с мусульманкой, то ощущаешь лишь незначительное покачивание, а если ты просишь ее делать более энергичные движения, как это делают европейки, они жалуются, что ты хочешь заниматься с ними любовью, как с собаками!» Мужчины сошлись на том, что танец было бы интереснее смотреть, если бы женщина была совершенно голой, потому что тогда было бы видно, как располагаются и смещаются органы в женском теле.

После танца с саблями и кружащегося дервиша они пошли по ненастоящей улице и купили там липкие засахаренные фрукты, которые ели все. Они заговаривали с хозяевами кафе и сели в одном из тунисских кафе выпить по стаканчику финикового бренди. Даже в такой поздний час улица Дю-Каир была полна людей. Египетские погонщики ослов были нарасхват. Лица людей в толпе были освещены красными фонарями, и все выглядели немного пьяными. В конце улицы женщины стояли в очереди в туалет и громко разговаривали. Группа мужчин неотрывно смотрела на окна гарема за красиво окованными окнами. Выставка представляла собой огромный универмаг, в который приехал весь мир, чтобы предаться ее удовольствиям и выяснить, чего он хочет.

В Chemin de Fer Interieur, построенном для выставки, была небольшая станция у Галереи машин. Они могли доехать до Дома инвалидов, где было больше вероятности найти кеб. Когда они ждали под деревянной пагодой следующего поезда, Эмиль достал свою записную книжку и бегло набросал свои наблюдения. Шарпантье спросил Александрин, появится ли поезд в его новом романе о железной дороге «Человек-зверь», но она не знала, потому что меньше занималась подготовительной работой, чем обычно.

Локомотив прибыл на станцию и выпустил клуб пара. Прежде чем сесть в поезд, они оглянулись назад на Марсово поле и увидели то, что можно было увидеть только на расстоянии. На самой верхушке огромной металлической конструкции в галерее, закрытой для публики, два прожектора чертили своими мощными электрическими лучами над городом. Идол выставки, казалось, ищет что-то в море крыш, стараясь обнаружить тайны, которые мог выявить только романист.