– Это его способ меня наказать.

После короткой паузы она снова заговаривает.

– Значит, ты хотела его убить?

Я слышу по голосу, что в ее голове зреет план.

Я поворачиваюсь к ней. Ее глаза покраснели и опухли, а щеки такие яркие, словно ей только что надавали пощечин.

– Это не сработает, – говорю я.

– Что не…

– Попытка избавиться от него, чтобы спасти свою семью. Если ты думаешь, что он и вас избавит потом от смерти, как сделал со мной, я тебе повторяю, это не сработает. Меня он взял с собой, но убивает всех, кто тоже пытается с ним покончить.

Она заглядывает мне в глаза.

– Но почему он пощадил тебя?

Я развожу руками.

– Не знаю.

В смысле, он продолжает твердить, что я должна страдать, но прошла уйма времени с тех пор, как он действительно заставлял меня страдать.

– Значит, надежды нет? – настаивает она. – Нет никакого способа помочь моей семье?

– Он не знает пощады, – отвечаю я.

Но так ли это? Он чувствует ненависть и вожделение, возможно, он даже раз-другой чувствовал сострадание…

Амелия трет глаза.

– Я не могу смотреть, как мои дети умирают. Разве ты не понимаешь? Я дала им жизнь. Я носила их внутри, потом на руках. Все эти годы я их защищала, оберегала – поэтому, если есть хоть какой-то способ спасти их, хоть какой-нибудь, умоляю, скажи мне.

И снова скорбь охватывает меня, вонзается острыми когтями. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь с ней справиться, стану ли бесчувственной к боли и страданиям других.

Ее глаза ищут мои.

– Что ты сделала, чтобы… заключила какую-то сделку или?..

Я сглатываю. Думаю, я понимаю, каково ей сейчас.

– Амелия, если бы я могла хоть что-то сделать, я бы сделала, – если бы я могла своим телом заплатить всаднику за жизни, то сделала бы это с радостью. Но это не сработает.

Из одного ее глаза скатывается слеза.

Я беру ее за руку.

– Тебе лучше пойти в дом…

– Да какая разница? – резко говорит она, и теперь в ее голосе слышится отчаяние.

И то верно, хотя вслух я этого не скажу. Вместо этого, приобняв Амелию за плечи, я веду ее в дом, в спальню.

– Отдохни, – говорю я ей в дверях. Ника нигде не видно. – Я принесу тебе и мальчикам воды.

По пути в кухню я вдруг обращаю внимание на зловещую тишину в доме. Не знай я, что это не так, могла бы подумать, что я здесь одна. Только проходя мимо спальни одного из сыновей я слышу за закрытой дверью отрывистые мужские рыдания. Мне не нужно заглядывать в комнату, чтобы понять, что плачет Ник, сломленный горем.

Едва я успеваю добраться до кухни, хлопает входная дверь, и слышатся тяжелые шаги Мора во всей амуниции. При этом звуке мое идиотское сердце замирает. Не нашедший выхода гнев на всадника – это мука. Мучительная, кровоточащая боль.

Мор входит, когда я вынимаю из шкафа стаканы. Подойдя сзади, он откидывает мои волосы, нежно целует меня в затылок и не сразу отстраняется.

На мгновение я забываю обо всем. На долгое мгновение.

– Ты позволяешь ему себя лапать?

Вздрогнув от голоса Ника, я едва не роняю стаканы. Резко поворачиваюсь к двери, не глядя на всадника.

Ник стоит на другом конце кухни, у него блестят глаза – признак начинающейся лихорадки. Ох, сколько же отвращения в его взгляде!

Я неохотно перевожу глаза на Мора, на лице которого (редкий случай) нет обычного отрешенного выражения. Всадник кажется ранимым, бесхитростным и даже немного неуверенным в себе.

Мы переглядываемся, и я понимаю: он думает, что сделал что-то не так.

Это трогает меня.

Я касаюсь его лица.

Все нормально, хочется мне сказать ему.

– Блин, поверить не могу.

Я снова смотрю на Ника. Он болен и слаб, но в здравом уме, а в глазах чистая, незамутненная ненависть.

– Я думал, может, ты просто двинутая, – говорит он, – это, конечно, тоже хреново, но…

Мор встает между нами.

– Не искушай судьбу, Ник, – говорит он, перебивая мужчину. – Надеюсь, ты помнишь, что я тебе сказал.

Ник пронзает меня взглядом, показывающим, что этим дело между нами не кончено, но молча ретируется в коридор.

Я перевожу дыхание. Мне надо идти, отнести воды его жене и сыновьям, а это означает неизбежную встречу с Ником.

– Всякий раз, когда тебе удается пошатнуть мою уверенность в человеческой порочности, находится человек, который напоминает мне, почему я должен истребить ваш род, – говорит всадник.

На это у меня есть сотня возражений, но я не собираюсь их перечислять.

– Нам надо уходить, Мор, – говорю я вместо этого. – Нам здесь не место.

Не тебе здесь не место, а нам.

– Нет, Сара. Мы останемся здесь, пока дело не будет сделано.

Он хочет, чтобы ты мучилась и страдала, даже теперь, когда ты показала ему расположение, обнимала его, целовала.

– Вот, значит, как?

– Ты моя пленница.

Ну и дура же ты, Берн – заботилась о нем, а ему-то на тебя наплевать.

Мои чувства к этому человеку и есть мучение. Страшное, убийственное мучение.

Поворачиваюсь к Мору:

– Если так, держись тогда от меня подальше.

Мор – враг. Мне нельзя ни на минуту забывать об этом.

На третью ночь обжигающе горячая рука зажимает мне рот, и я мгновенно просыпаюсь.

– Молчи, ни слова, – хрипло командует грубый голос.

Я приоткрываю сонные глаза.

Что происходит?

Щурясь, всматриваюсь во тьму, ожидая увидеть прекрасные черты Мора. Но сверху на меня смотрит совсем другой мужчина, его лицо грубое, мясистое и, если честно, по сравнению с Мором он просто урод.

Чувствую холодное прикосновение металла к шее.

– Вставай, – требует Ник, приглушив голос.

В голове сумбур, я пытаюсь понять, что же все-таки происходит. Ружье. Ник. Он тащит меня куда-то среди ночи.

Откинув вытертое шерстяное одеяло, я тихонько слезаю с дивана.

Он толкает меня перед собой, гонит через гостиную к двери, а оттуда во двор.

– Выходи, только тихо.

Где-то в глубинах сознания шевелится страх, но совсем слабый. Уж слишком во многих пожарах я побывала и выжила, чтобы бояться смерти. Единственное, что заставляет меня двигаться вперед, это глупое опасение, что сыновья и жена Ника могут оказаться втянутыми в эту историю – или что им придется стать свидетелями.