Пока она одевается, в доме ни звука. Она не знает тут ни одной половицы, боясь кого-нибудь потревожить, держит ботинки в руках и, притворив дверь спальни, осторожно отпускает дверную ручку. Тетя Мэри настояла на том, чтобы она заняла спальню с фасадными окнами, на верхнем этаже, а няня с мальчиками разместились напротив, в комнате окнами на сад, а не на море. Там потише, сказала тетя Мэри, да и потом, разве дети сумеют отдать должное виду. Чем дальше от перил, тем меньше обычно скрипят ступеньки. Спальня тети Мэри прямо под детской, напротив гостиной с нависающим над променадом эркерным окном. Она бочком спускается к входной двери и с радостью замечает, что в замке торчит ключ. Сквозь витражные панели по обеим сторонам от двери пробивается утро, и деревянный пол усыпан клочьями красного и синего.

– Ой! Мисс, а я вас и не приметила. То есть доброе утро, мисс. Вам подать чаю, мисс? Мне-то велели отнести подносы только в восемь.

Служанка, еще без передника и манжеток, придерживает бедром распахнутую дверь в столовую, потому что в одной руке у нее ведро с тряпками и щетками, а в другой – щетка с длинной ручкой. Без Алли Дженни некому помочь, и она теперь, наверное, надрывается, отмывая полы и каминные решетки. Мама не любит, когда Дженни переутомляется, скажет, Алли виновата, что уехала развлекаться.

– У вас ведро тяжелое. Хотите, я помогу? Помыть решетки. Или полы.

Служанка отводит взгляд, будто Алли предложила ей что-то непристойное.

– Просто я дома все это делаю. – Она слышит свой голос – нервный, торопливый. – Помогаю нашей… ну, мы не называем ее прислугой. Мама не любит слуг. Нет, то есть не самих людей. Ей нравятся слуги, ей не нравится сама идея услужения.

Служанка делает что-то вроде книксена.

– Да, мисс. Прошу меня простить, мисс.

Наверное, она прикрыла дверь, подтолкнув ее ногой. Алли стискивает зубы, дергает себя за волосы. Дура. Идиотка. То-то они посмеются над ней внизу, служанка с кухаркой, а то и вместе с хозяйкой пансиона. Бедная родственница миссис Данн, неуклюжая племянница, которая хочет у чужих людей полы мыть. Наверное, они уже посмеялись над ее перешитыми нарядами с припущенными подолами и заштопанными манжетами, над ее грубыми ботинками на шнуровке. Мама говорит, что ботинки на пуговицах стоят дорого, а изнашиваются быстро и не подходят женщинам, которые ходят пешком, – не возлежат в креслах, не разъезжают в экипажах. Маме, которая всегда знает, что правда на ее стороне, не страшны чужие насмешки, она никогда не усомнится в том, что о застежках на ботинках думают лишь посредственности, у которых почти нет надежд на спасение. Мама верит, что Алли сумеет достичь таких же моральных высот.

Закрывая за собой дверь, она придерживает ручку. Ветерок треплет волосы – она забыла шляпу и жакет на вешалке в коридоре – и швыряет песок к ее ногам, она по-прежнему в одних чулках. Ну уж нет, служанка не увидит, как она сидит на ступеньках. Она не принцесса какая-нибудь, сможет наступить необутыми ногами на булыжники мостовой. Каменные ступени ведут вниз, от променада к пляжу, где песок точно такого же цвета, как кожа у танцовщиц на картинах Обри. Она садится на нижнюю ступеньку, укрывшись от суши за спиной, устроившись на самом краешке Англии. Тетя Мэри сказала, что на холме за городом стоит Саут-Форлендский маяк, его фонарь сейчас замер. Гавань согнутой в локте рукой приобняла лодки, качающиеся на воде, будто птицы со сложенными крыльями. Еще дальше четыре, пять, шесть кораблей с высоко поднятыми парусами, следуя за ветром, плывут на восток. В Голландию, Данию, Балтийское море, а может, даже и в норвежские фьорды, куда Обри прошлым летом ездил писать с натуры. Под ногами у нее теплый песок, она зачерпывает пригоршню, пропускает ее сквозь пальцы. Как вода. Мелкие волны бесшумно набегают на берег. На портовом валу мужчины возятся с рыбными сетями, но здесь она пока что совсем одна, и, привалившись спиной к ступенькам, она запрокидывает лицо к солнцу.

«Танец в сером»

Обри Уэст, 1877

Холст, масло, 91 × 165

Подписано «О.Б.У.», датировано 1877

Провенанс: Обри Уэст, 1917 – Ричард Доуней Смит, по завещанию, далее передавалась по наследству.

Уэст нарисовал серию фигур в движении – карандашом, пастелью и, в 1877-м, три картины маслом, из которых эта считается самой удачной. На девушке – наряд, который он создал для своих моделей-танцовщиц, в один слой тонкого муслина, с открытой спиной, присборенный на плечах и такой длинный, что танцевать в нем можно было, только сделав сзади разрез и придерживая подол обеими руками. Ее нагота отчетливо видна; его интересовало взаимодействие развевающегося, льнущего к телу муслина и упругости кожи и мускулов в нем и под ним. Волосы у нее забраны в высокую прическу, чтобы обнажить шейные жилы и мышцы. У нее пышное тело, несколько кудрявых прядей выбились из прически во время танца, она наклонилась, согнув одну ногу, будто бы в книксене, и вытянув другую, высоко вскинув руки с зажатой в них тканью, словно крылья, и в вырезе на спине отчетливо проступают узелки ее позвонков, ямочки над круглыми, выпуклыми, будто наливные яблоки, ягодицами. Ее тень – короткая, потому что свет падает откуда-то высоко сверху, – тянется к зрителю. В этой позе – нет, не в позе, в движении она раскрывается, так что тень смутно виднеется меж ее расставленных ног. Ничего такого, к чему могли бы придраться комитеты, ничего откровенного. Ничего, говорил он, что разрушило бы иллюзии мистера Рескина, – по крайней мере, некоторые его иллюзии.

Она берет папиросную бумагу, много папиросной бумаги, которую они с миссис Льюис покупали специально для этого. Моберли не из тех, кто заворачивает одежду в бумагу, и она не знает, как это делается, но это и не-важно. Вещи Мэй будут уложены как надо. Она расправляет шуршащую бумагу на кровати Мэй, красное покрывало просвечивает сквозь прозрачную белизну, и кладет на нее панталоны. Один предмет одежды – один лист? Она сворачивает бумагу краями к середине, а затем складывает панталоны по шву в середине, вдоль изогнутой линии, смысл которой становится понятен только после того, как дошьешь панталоны. Она вдруг понимает, что загибает края бумаги уголками, будто заворачивает подарки к Рождеству. Она кладет сверток в сундук, рваная серая подкладка которого уже прикрыта полотенцами, и начинает все заново, сверток за свертком, замечая свою штопку на панталонах и сорочках Мэй. Мэй хочет ехать в кринолине – безумие, говорит мама, но Алли даже не представляет, как уложить кринолин в сундук. Корсеты с пятнами от подмышечного пота, у одного шнурка узелок на конце вместо отломанного наконечника. Шерстяные чулки и, по настоянию Мэй, шелковые, ее единственная пара. Зачем брать их с собой, если не будешь носить? Ну и что, что это маленький шотландский островок. Должны же там быть какие-то праздники или развлечения. Даже доктор Джонсон признавал, что горцы знают толк в танцах. (Мэй думает, думает Алли, о «Гае Мэннеринге», грезя о юном лорде и воображая себя в будущем хозяйкой замка у моря.)

На черном ботинке Мэй недостает пуговицы, а в кармане пеньюара прореха, словно она по утрам набивает карманы камнями. Мама говорит, что бабушка всегда носила с собой камешки, которые клала им с тетей Мэри в ботинки, когда они плохо себя вели. Алли пытается представить себе, по какой земле Мэй будет ходить в этих ботинках, – есть ли на острове дороги, мостовые? Будет ли там сад с кружащимися на осеннем ветру листьями? Мэй будет жить в «большом доме», там, где останавливаются сами Кассингэмы[26], когда бывают на Колсее[27], но Обри говорит, что это никакая не загородная резиденция аристократов, скорее, охотничий домик, пусть Мэй не думает, будто там ее ждут роскошь и богатство. Островитяне, говорил ему лорд Хьюго, живут в полнейшей нищете. Денег у них нет вовсе, торговать и обмениваться нечем. Живут они тем, что добудут в море или на прибрежных скалах, тем, что пошлет им скудная природа, и жизнь ведут самую простую, свободную от забот и горестей современности. Мэй сама увидит, что они совсем не алчут материальных благ и не делают себе никаких поблажек, – не то, что местная беднота, которую подобные желания приводят поначалу к озлобленности, а затем и к преступлениям. Работа ее не будет обременительной – с полдюжины родов в год, с таким-то маленьким населением, – поэтому большую часть времени Мэй придется обучать живущих на острове женщин должному уходу за младенцами и за собой, до и после родов, а кроме того, ей предстоит частенько помогать бедным – занятие, к которому их с Алли приучали с малых лет. Сестра лорда Хьюго считает, что женщинам нужно учиться правильно вести хозяйство и содержать себя в чистоте. Алли откладывает в сторону вязаную кофту Мэй с дырой на локте и надеется, что Мэй проявит больше благоразумия, когда будет учить женщин ухаживать за одеждой.