* * *

Стасер, порывшись в недрах своего мешковатого камуфляжного костюма, извлек довольно качественную ксерокопию фотографии. На снимке, сделанном, скорее всего еще на призывном пункте каким-нибудь оборотистым фотографом, улыбающийся вихрастый парень в камуфляже и лихо заломленном на правое ухо черном берете с вовсе уж фантастической кокардой смотрел весело и прямо будто вот-вот подмигнет невидимому собеседнику и скажет: „Нам беда, не беда!“, или еще что-нибудь в этом роде, нарочито бравое и бодрое. Чеченец, не взирая на боль в вывернутых руках, подавшийся сколько возможно вперед и до предела вытянувший шею в надежде рассмотреть, что это за клочок бумаги держит в руках русский шумно вздохнул.

— Знаешь его? — быстро спросил Стасер, поднося копию фотки прямо к лицу пленника.

— Может знаю, может нет, — с деланным равнодушием произнес Саламбек. — Солдаты в форме все на одно лицо, к тому же слишком много я их видел, всех не упомнишь…

— Вот как? — удивился Стасер. — Ладно, сейчас я немного освежу тебе память. В прошлом месяце ты со своими людьми сжег колонну, недалеко от Борзоя. Чего зеньки забегали? Да не красней ты как девица не надо вот этого девичьего смущения, мол, я не я и корова не моя… Ты такое выражение лица перед следователем будешь строить в Чернокозово, если доживешь до следствия, конечно… Так вот, этот боец был в составе охраны той самой колонны. А потом его родители получили письмо с требованием денег. Значит, боец попал в плен… Ну а раз уж ты командовал всем творившимся там безобразием, то должен знать, где теперь этот защитник Родины находится. Я прав? Нет?

Чеченец ничего не ответил, он и смотрел-то куда-то далеко поверх головы Стасера, будто все происходящее его и не касалось вовсе.

— Слышь, ты, баран горный, — постепенно распаляясь, начал Стасер. — Давай я тебе все как следует объясню. Если уж мы тебя с оружием в руках взяли, то, естественно уже не отпустим, это ежу понятно. Но можем официально сдать следователю, пойдешь под суд, ну дадут тебе лет десять, так это же ерунда. Зато жив будешь, а отсидишь свое, может ума прибавится. Да еще, глядишь, родственники подсуетятся — выкупят раньше срока. И есть другой вариант — ты продолжаешь быть гордым орлом, а мы начинаем тебя спрашивать по-свойски. Расскажешь все, что знаешь и не знаешь, можешь мне поверить… Вот только придется здесь тебя и закопать, ну не рискну я прокурору предъявлять то, что от тебя останется, ты уж не взыщи… А теперь думай, мы будем дружить, или будем ссориться. Только очень быстро думай, время, оно деньги…

Саламбек слушал с деланным безразличием. Не к лицу мужчине показывать свою слабость, прислушиваясь к тому, что говорит враг. В уме решение о том, как вести себя дальше, он давно уже принял. Дело в том, что Стасер не учитывал при выборе тактики допроса одного важного психологического обстоятельства, что для разведчика было непростительной ошибкой. Учили ведь, вдалбливали в голову, ан нет, сделал все по-своему. Не учтенное обстоятельство на умном языке психологов называлось „отождествление окружающего мира с внутренним и неосознанное наделение окружающих свойственными субъекту чертами и мыслями“. А по простому это звучало, как известная поговорка: „всяк другого по себе судит“. Соответственно и Саламбек оценивал все слова и действия русского разведчика с позиции собственного чеченского менталитета и жизненного опыта, а потому посчитал предложенную ему альтернативу откровенной и грубой ложью. Ну не могла в его чеченской голове уложиться мысль о том, что попавшего в твою полную власть врага можно оставить в живых, тем более зная, что в тюрьму его посадят не надолго, а возможно и вовсе выкупят родственники. Врага надо уничтожать при первой возможности! Это непреложное правило выживания рода, впитанное на генном уровне с молоком матери и отражающее опыт маленького горского народа постоянно жившего в условиях войн с более сильными и многочисленными завоевателями и раздираемого внутренней межклановой враждой и обычаем кровной мести, действовало на уровне закона природы, считалось неоспоримой аксиомой. И верхом глупости было бы со стороны русского оставить его, Саламбека, в живых после всего происшедшего. А русский на дурака отнюдь не походил. Значит, врет, пытается купить информацию за обещанную жизнь, которую нетрудно будет отнять после того как он узнает все что необходимо. А после гибели самого Саламбека наверняка умрут и те, кто ему доверился, те, кто добросовестно сторожит в далеком горном ауле русского пленника, за которого обещан выкуп. И виноват во всем будет он, Саламбек. Нет, такого ни один мужчина допустить не мог, гораздо проще расстаться с жизнью, раз уж пришел срок, отпущенный Аллахом, зато можно будет предстать перед Всевидящим с чистой душой воина до конца ведшего джихад во славу его. Если уж совсем честно, то не верил бывший милиционер в Аллаха и все прочие исламско-ваххабитские россказни, но чем черт не шутит, вдруг зерно истины в них все-таки есть, так что уж лучше подстраховаться.

Стасер с минуту внимательно рассматривал упорно молчащего „чеха“, чувствуя, как постепенно где-то глубоко внутри закипает клокочущая ненависть. Давненько уже с ним такого не бывало, как-то привык за последнее время относиться к противнику с достойным истинного профессионала безразличием, мол, ничего личного, просто работа такая. Он достаточно хлебнул лиха в этих краях во время первой войны, чтобы не испытывать к местному населению никакой симпатии. Но и ненависти особой не ощущал.

Во время позорного взятия Грозного „чехами“ в августе 96-го, он еще молодой и совсем зеленый лейтенант три дня отбивал атаки боевиков запертый с горсткой бойцов в развалинах отдаленного, богом и командованием забытого блок-поста. Три дня и три ночи непрерывной стрельбы, истошных криков раненых, которым не помочь, не облегчить боль, потому что весь промедол давно вышел, удушливого смрада разлагающихся тел, тех самых, что еще несколько часов назад говорили, смеялись, строили планы на жизнь после скорого дембеля и вообще были бойцами его первого лейтенантского взвода. Помощь смогла к ним пробиться только на исходе третьих суток его такой короткой и вместе с тем вместившей почти целую жизнь войны. Почти две трети защитников блок-поста остались там навечно. Потом он мстил. Война, наконец, обрела смысл. Он больше не дрался за какие-то высшие политические интересы, не за целостность и неделимость государства Российского, теперь он лишь мстил, не за поруганную честь Родины, не за абстрактных, замученных здесь русских, а конкретно за каждого из своих бойцов, что остался там, на трижды проклятом блоке. Он был молод и силен, хорошо тренирован и обучен, а еще до неприличия дерзок и удачлив, ему удавалось сухим выходить из многих смертельных передряг, и вскоре сальдо его личной войны стало сильно зашкаливать не в пользу чичей. Если бы боевики предвидели подобный результат, то, наверное, поостереглись бы штурмовать тот, откровенно говоря, бывший им не очень то и нужным блок-пост. Однако сделанного не воротишь. Даже во время странного перемирия и вынужденного существования бок о бок вчерашних врагов, Стасер, получивший к тому времени старлея и командовавший взводом батальонной разведки продолжал, в нарушение всех приказов и договоренностей, лазать со своими подчиненными через хлипкую, больше условную границу на ту сторону, возвращаясь по старой традиции охотников за крупным и опасным зверьем с отрезанными ушами тех духов, кому не повезло встретиться с его разведгруппой. Не знаю, можно ли с полным правом именовать его тогдашних соратников и подельников разведгруппой, ибо целью этих походов была отнюдь не разведка, а только месть.