— Отец — директор школы, а мать в этой же школе учитель.

— Ай, плохо! — расстроился Саламбек. — Учитель, значит, денег нет. Зачем к нам воевать пришел если родители такой бедный. Сидел бы дома родителям помогал…

— Да не такие уж они и бедные, — перебил командира Дима. — Отец директор, все деньги, что школа получает, через него идут, ну там, на ремонт, на учебники, да еще и учеников у него целая тысяча, и каждый деньги платит, кто за оценки, кто за дополнительные занятия, так что солидно набегает.

Отец рядового Ермишина вовсе не был директором, не был даже завучем и собственно практически не имел шансов им стать, так как вел уроки труда, а трудовики в школах директорами обычно не становятся. Но в данный момент это было неважно, важно было уцелеть здесь и сейчас, поэтому любые небылицы были к месту. Если удастся убедить смешливого голубоглазого командира в своей состоятельности и ценности, как объекта предстоящего торга, то потом можно будет придумать что-то еще, кривая вывезет. Главное получить в этой игре хоть какой-то шанс, а не проиграть бесповоротно, без малейшей надежды на реванш, как уже начавший остывать ефрейтор.

Вот собственно, откуда взялась та самая нереальная для учителей сумма денег, но тут выбор был прост, либо отсрочка казни и непомерная сумма, либо перерезанное горло и никаких выплат. Что было бы лучшим вариантом для поставленных в отчаянное положение родителей вопрос спорный, а для Димы, конечно, подобное вранье было на тот момент единственным выходом. Иначе бы поливать ему своей молодой кровью сухую чеченскую землю.

Учителя, получив от сына письмо, заметались, вначале была радость от осознания того, что их уже оплаканный сын все-таки жив, весточка из чеченского плена была сродни божественному чуду воскресенья из мертвых и вызвала подобную же реакцию. В тот момент вовсе не важны были условия, которые придется выполнить, для того чтобы вернуть сына домой. Главное, что он жив и в ближайшее время его не убьют, а остальное как-нибудь устроится, есть ведь вокруг неравнодушные люди, готовые помочь, а к ним в придачу различные банки и благотворительные фонды, в конце концов, и само государство, отправившее их единственного сына на эту войну, естественно примет самое непосредственное участие в его освобождении, найдет необходимые деньги, пошлет вертолеты и спецназ и, конечно, в скором времени освободит их кровиночку.

Отрезвление наступило быстро. Везде куда они обращались, будь то военкомат, приемная командующего Приволжским военным округом, городская и областная думы, или шикарно отделанные офисы местных бизнесменов, одним словом во всех инстанциях куда только учителям пришло в голову обратиться за помощью их внимательно и сочувственно выслушивали, вместе с ними возмущались разгулом терроризма, наглостью бандитов и обещали, обещали, обещали… Когда из отведенного на сбор денежных средств месяца прошло две недели, учителя с удивлением поняли, что собрать удалось лишь порядка тридцати тысяч из которых двадцать пять, потянули их сбережения, заложенная банку квартира и проданные гараж, машина и украшения. Еще в активе было множество обещаний, если перевести все обещанные средства в конвертируемую валюту, то вполне хватило бы не только выкупить их сына из плена, но и жить несколько лет ни в чем не нуждаясь на самую широкую ногу. Беда лишь в том, что обещания никак не желали превращаться в звонкую монету. Повторный поход по кабинетам обещателей быстро расставил все по своим местам, в большинстве случаев, отца пленного солдата отсекали еще на уровне сидящих в приемных длинноногих секретарш, объяснявших, что Иван Иванович срочно убыл в командировку, проводит важное совещание, или просто именно сейчас ну очень занят, и не в состоянии принять просителя. К пятому кабинету отец начал подозревать недоброе, к десятому подозрения переросли в уверенность, и окончательно все расставил по своим местам, мебельный фабрикант, дохнувший дорогим коньячным перегаром и заявивший, что вовсе не для того зарабатывал деньги, чтобы вот так запросто дарить их совершенно незнакомым оборванцам, какие бы они там веские причины не выдумывали.

Поняв, что денег не будет, помощи ждать неоткуда, а нужной суммы самим не набрать, учитель тривиально запил, пойдя по проторенной попадавшими до него в безвыходное положение русскими интеллигентами дорожке. В алкогольном дурмане действительность не казалась такой ужасающей, а нахождение денег представлялось вовсе не таким уж невозможным делом. Вот только надо было протрезветь и обратиться с открытым письмом к президенту, собрать митинг на центральной площади и еще вот это, и еще вон то… Куча совершенно невыполнимых и безумных прожектов витала в одурманенном алкоголем мозгу. Прелесть их заключалась в том, что ни один из них не требовал немедленного воплощения в жизнь. Чтобы начать действовать требовалось дождаться утра, похмелиться, приведя себя в бодрое расположение духа, а уж процесс похмелья каждый раз сам собой превращался в новую пьянку, и мероприятие вновь откладывалось на завтра.

Совсем по-другому повела себя мать, когда кроме попавшего в плен сына на ее плечах неожиданно оказался еще и запивший горькую муж, не только не помогающий в спасении единственного ребенка, но еще и отвлекавший на себя массу сил и нервов, она не сдалась и продолжала мучительно искать выход из сложившейся ситуации. Выход не находился. Похоже, его не было вовсе. Не было до тех пор, пока одна из подруг, дама решительная и привыкшая все препятствия и барьеры по жизни брать с ходу или прошибать лбом, не дала простой совет — езжай туда сама, определись на месте, здесь один черт высиживать нечего, а там как карта ляжет, вдруг да и сладиться что-нибудь… Так мать рядового Ермишина оказалась в Чечне, как нож сквозь масло, пройдя через тройное кольцо кордонов и блок-постов, да и кто посмеет задержать потерявшую сына мать, нет в природе такой силы, нет столь бездушных стражей…

Вот так Стасер впервые и увидел Маргариту Алексеевну, впрочем, называть по имени и отчеству миниатюрную изящную женщину бывшую, если разобраться не намного и старше оказалось невозможно, да и она сама настаивала на просто Рите. Видимо, чисто по-женски, старалась, как могла понравиться тем, от кого, как ей сказали, зависела судьба ее сына. Его и Рекса — командира, второй группы отдельного оперативного отряда спецразведки вызвал к себе командир. Дислоцировались они тогда в наполовину разрушенном чеченском селе с труднопроизносимым названием, где собственно чеченцев осталось не больше десятка семей. Кроме разведчиков в селе стояла рота омоновцев, а рядом в поле расположился в палатках мотострелковый батальон, который задирающие нос спецы упорно именовали мотокопытным. Разведчики квартировали в заброшенном здании деревенской школы, кое-как приведенном в порядок. В директорском кабинете расположился командир отряда — подполковник Максимов Владимир Юрьевич, или просто Папа, как привычно именовали начальство разведчики. Вызов к командиру отнюдь не был чем то чрезвычайным, даже в период фронтового затишья и вынужденных перемирий и прекращений огня разведка все равно воюет, а потому ежедневное планирование операций, обсуждение стремительно меняющейся оперативной обстановки и поставленных вышестоящим командованием задач проходили практически ежедневно.

Однако в этот раз совещание на привычное мероприятие совершенно не походило, и виной тому была скорчившаяся в конфискованном у кого-то из местных „чехов“ мягком кресле хрупкая женская фигурка с большими в пол лица голубыми глазами, в которых плескалась тяжелое неизбывное горе, а где-то на самой глубине затаились непонимание и испуг. Женщина за время своих скитаний привыкла к сочувствию и жалости и того же ждала от разведчиков, про которых ей в штабе рассказывали восхищенным полушепотом, рисуя просто невероятно героических суперменов, которым по плечу любое дело. Папа же встретил ее холодно и по-деловому, для начала пробив по телефону, того обходительного и галантного штабного работника, что дал на них наводку и нещадно, не стесняясь сидящей рядом женщины, его выматерив. Правда после коротко извинился, пояснив, что на войне всякое бывает и лучше „перебздеть, чем недобздеть, а то ходют тут всякие“. От таких извинений учительница русского языка и литературы и вовсе впала в ступор. Она, конечно, знала, что язык Пушкина и Лермонтова уцелел лишь в потрепанных и редко по нынешнему времени переиздающихся томах классиков, а основная масса ее соотечественников говорит совершенно по-другому. Но в замкнутом школьном мирке соприкасаться напрямую с живой и образной речью сограждан ей, как правило, не доводилось. Потому короткая брошенная Папой между делом фраза ее несколько шокировала. Еще хуже стало, когда она начала, запинаясь и отчего-то краснея под пристальным изучающим взглядом разведчика излагать свою историю. Ни сочувственного кивания головой, ни возмущенных возгласов, даже в самых напряженных и эмоциональных моментах своего повествования она не дождалась. Подполковник слушал отстраненно, периодически задавал короткие, но емкие уточняющие вопросы, часто ставившие женщину в тупик, долго вертел в руках вырванный из обычной ученической тетради в клетку клочок бумаги, на котором рядовой Ермишин написал свое последнее письмо. Затем, глянув в глаза учительницы немигающим пристальным, как у змеи, или другой какой холоднокровной гадины взглядом, спросил: