он сидел не хуже брата и к тому же обладал огромной силой.

Сотня Темучина двигалась по разбитой дороге с глубокими, разъезженными колеями, наполненными жёлтой водой внезапно обрушившейся на степь грозы. Кони, утопая по бабки, едва выдирали из грязи копыта. Арба, на которую были свалены войлоки, котлы, запасы оружия и еды, стала. Возница не снимал с коней кнута, однако арба с места стронуться не могла, уйдя по ступицы в грязь.

— И-и-и... — визжал молодой возница, поднявшись в рост в передке арбы, и раз за разом взмахивал кнутом.

Субэдей, остановив коня подле арбы, взглянул на бьющихся в грязи лошадей и перебросил ногу через луку. Шагнул к задку арбы.

— Эй, — крикнул вознице, — подожди с кнутом.

Темучин, придержав Саврасого, остановился на обочине.

Субэдей подошёл к задку арбы, наклонился молча и, ухватившись покрепче — Темучин отчётливо видел его лицо, — без видимого напряжения приподнял арбу и вытащил из колеи. Выпрямился, отёр руки о полы халата, шагнул к коню.

У Темучина невольно вырвалось:

— О-о-о...

Брови взлетели.

С таким не справились бы и четверо. Это было удивительно.

— Ну, Субэдей, — протянул с восхищением Темучин, — удивил ты меня... Удивил...

Случай с арбой видели многие, и в сотне с этого часа к Субэдею стали относиться с подчёркнутым уважением. Но он не замечал этого, а лицо его, как и прежде, было сосредоточенно и хмуро.

Сыновей Джарчиудая Темучин и решил поставить во главе отрядов, разделив сотню. Сделал это прежде всего потому, что они были тайчиутами и отлично знали улус, а в том, что и Джелме, и Субэдей воины крепкие, — он убедился.

Джелме Темучин тут же — он всё делал стремительно, понимая, что только навалившись со всех сторон можно расшевелить улус, — послал к куреню Сача-беки, наказав не ввязываться в большую драку, но лишь попугать, разогнав табуны и отары. Сам же с Субэдеем пошёл к куреню Алтана. Он знал, что Даритай-отчегин уже сидит в юрте Алтана и наверняка нагнал страху на нойона, однако решил потрогать их покрепче, чтобы поняли: пришёл он в улус не за хромой кобылицей из чужого табуна, а взять власть, принадлежащую ему по праву крови.

Они шли лёгкой пробежкой. Торопиться было ни к чему — ударить по куреню Темучин решил не утром или вечером, когда насторожены дозоры, а средь бела дня, так как в такое время нападения никто не ждёт.

Саврасый под Темучином шёл ровной иноходью, не потея и ничем не выказывая усталости. Казалось, что так он может идти долгие часы. Темучин чуть наклонился и потрепал жеребца по шее. Субэдей, скакавший рядом, покосился на Саврасого, но ничего не сказал. По взгляду, однако, Темучин понял, что сын Джарчиудая оценил жеребца. Знать, Субэдей в лошадках разбирался. А как могло быть по-иному? Отец сотни жеребцов подковал, и он сам сызмала стоял в кузне с молотом.

Дорога нырнула в распадок. До куреня Алтана осталось совсем немного. Темучин вскинул руки кверху. Скакавшие следом воины начали сдерживать коней.

Остановив отряд, Темучин с Субэдеем доскакали до вершины холма и придержали коней в густом кустарнике.

Курень Алтана открылся перед ними. Солнце едва перевалило зенит и отчётливо освещало и юрту нойона, и торчащий перед ней бунчук, и даже чуть поодаль расстеленные пёстрые войлоки. Как и рассчитал Темучин, курень не ждал нападения.

Темучин повернулся на заскрипевшем седле, глянул с холма на воинов. Они ждали его сигнала.

Он взмахнул рукой.

И сейчас же, обвалом обрушив на замершую в тишине степь грохот копыт, взвизги коней и людей, отряд, широкой полосой обтекая холм, пошёл на курень.

Но, обойдя холм и приблизившись к первым юртам, кереиты не ударили по куреню, а, взяв в сторону, в клубах пыли с гиком и свистом погнали в степь тысячный косяк кобылиц. Копыта лошадей взбили такое облако пыли, что нельзя было отличить, где всадники, а где скачущие неосёдланные кобылицы. Глаз различал только мелькающие в пыли тени, и наверняка никто не смог бы сказать, сколько всадников в бешеном намёте проходит по холмам.

Темучин с Субэдеем увидели, как из юрты нойона выскочили два человека. Остановились, вглядываясь вдаль.

Субэдей повернулся к Темучину и, перекрывая грохот копыт, крикнул:

— Алтай и Даритай-отчегин!.. Две лисы в одной норе — две шкуры у охотника. — Глаза его широко распахнулись. — Ударим? Только пух от них полетит!

Но Темучин твёрдо сказал:

— Нет.

В тот же день разогнал отары и табуны нойона Сача-беки отряд Джелме.

16

Весть об этом привёз Таргутай-Кирилтуху сам Сача-беки. Слетел с коня у коновязи и, зло вбивая гутулы в землю, шагнул к юрте.

— Всем улусом кобылиц и баранов не собрать, разогнали по балкам! — закричал, брызгая слюной. — Сидишь, архи жрёшь...

Таргутай-Кирилтух не посочувствовал ему, но, напротив, выставив тяжёлый, котлом нависавший над глазами лоб, сам закричал в лицо нойону:

— Что ты про кобылиц и баранов орёшь. Скажи, сколько воинов у этой собаки? Сколько — десять, двадцать, сто?

Тут откинулся полог, и нойон Алтай выпалил, словно ударил в тугой бубен:

— Тысяча, может, и больше!

И он прискакал сюда. Не удержался.

При звуках неожиданного голоса Таргутай-Кирилтух нагнул голову. А нойон Алтай, вдвинув громадное тело в юрту, лающим вскриком повторил:

— Тысяча!

И, чего никак не ожидали ни Таргутай-Кирилтух, ни Сача-беки, навалился с ходу на хозяина юрты:

— Ты окружил себя нашими куренями, сел в центре улуса и думаешь, что средину ладони и злые зубы не укусят? Ничего. Темучин и тебя достанет.

Вот как повстречались трое, стоявшие над племенем. Чуть только дымом пахнуло, разом были забыты и старая дружба, и древние обычаи.

У Сача-беки задрожало лицо, но он, видно, перемог себя, с минуту смотрел потемневшими глазами на лающихся нойонов и вдруг ударил что было силы кулаком по колену.

— Хватит собачиться, — сказал сквозь стиснутые зубы, да так внушительно, что и Таргутай-Кирилтух, и Алтай замолчали. Знать, сильнее оказался Сача-беки и одного и другого.

Так оно и было.

Из всех нойонов тайчиутов Сача-беки был самым решительным и дерзким.

Теперь спрашивал он.

Уперев глаза в лицо нойона Алтана — желваки на скулах играли, — сказал:

— Тысяча, говоришь, тысяча? А ты их видел?

— Видел, — ответил Алтай, сбавляя голос. И добавил: — Шли мимо куреня. Считать я не считал, но сказать можно с уверенностью — тысяча.

— Ну и что?