Замычал со стонущим выдохом:

— М-м-м...

Его ввели в юрту, уложили на кошму, подбросили в огонь сучьев, накрыли толстым овечьим одеялом. Но озноб не отпускал.

Нойон отвернулся от толпившихся в юрте людей, уставился невидящими глазами на пляшущие языки пламени. Из огненных всполохов вдруг выплыло перед ним лицо Темучина, ещё мальчишкой стоявшего перед входом в юрту, где умирал отец. Взлохмаченная рыжая голова и от глаз к подбородку по запылённому лицу борозды слёз. Но пламя вскинулось, видение ушло. И уже в третий раз увиделись Даритай-отчегину каменной твёрдости скулы и неистовые глаза.

«Когда же, — подумал он, — объявилась в нём эта грозная сила? Да и так ли он силён? Сколько у него воинов?»

Но тут же нойон с безнадёжностью ответил себе: «Да сколько бы ни было — сотня, две, тысяча или десяток — он собьёт меня с коня и придавит коленом к земле. Я от него никуда не уйду». Даритай-отчегин в отчаянии вцепился зубами в край овечьего одеяла, сжал до ломоты в висках челюсти. Плотским ужасом вошёл в него Темучин, ломая волю, подчиняя своей власти.

Три дня мешком пролежал Даритай-отчегин у очага, не сказав ни слова. Казалось, он никого не видел и не слышал: не обратил внимания на то, как хоронили его нукеров, не слышал, как выли женщины по всему куреню, протяжно кричал шаман. Охал, покашливал в кулак, как если бы сильно застудил грудь, и всё ближе и ближе подсаживался к огню, тянул руки к жару.

Похоронив мужчин, курень затих. За стенами юрты не слышно было ни людских голосов, ни мычания скота, ни ржания коней. За плотно задёрнутыми пологами юрт все ждали: что дальше?

Нойон гнулся у очага, зябко кутаясь в тёплый халат и не решаясь выйти из юрты. Но как он ни был напуган, а понимал, что Темучин может вернуться и сказать ему будет нечего.

На четвёртый день Даритай-отчегин наконец решился и вышел из юрты. Вытащил сам себя, как упирающуюся корову на аркане. Нукеры, сгрудившиеся толпой у бунчука, подступили к нему. В глазах вопрос: «Ну, нойон, что делать прикажешь, как жить будем?»

Даритай-отчегин остановился перед толпой, руки заложил за спину. Опустил лицо. Но многие заметили, что оно жёлто необыкновенно и твёрдости в чертах нет.

Люди смутились, и шёпот неясный прокатился по их рядам. Но смолк.

Постояв минуту, Даритай-отчегин сказал:

— Седлайте коней. Едем в курень нойона Алтана. Со мной пойдёт десять нукеров.

Поднял глаза. Но и в них не было твёрдости. Глаза скользнули по лицам нукеров и опустились, будто увидел что-то под ногами Даритай-отчегин. А что там, под ногами, в примятой траве могло быть? Лица нукеров затуманились. Знали люди: «Жеребёнка лягает и хромой мерин». А такой вот нойон — слабее жеребёнка. Да ведомо было и другое: где поселилась робость, оттуда ушла сила.

Задумаешься и лицом помрачнеешь.

Даритай-отчегин взобрался на лошадь и сел пугалом, как собака на заборе. Махнул рукой:

— Пошли.

Всадники спустились с холма, на котором стояла юрта нойона, нешибко поскакали через курень. Из юрт поглядывали настороженные глаза. В курене знали, что Даритай-отчегин отправился к нойону Алтану, но не ждали от того доброго. Темучин напугал не только Даритай-отчегина, но и весь курень. В степи так не бывало, чтобы налетели воины на курень и ушли налегке. Ждали, что Темучин вернётся и выгребет из юрт всё до голой земли и скот уведёт.

Такое было страшно.

На Алтана не надеялись. Видели: Темучин пришёл в курень с кереитами, а это большое и сильное племя. Алтай побоится вступать в ссору с ханом Тагорилом. И так же, как думали люди, с осторожностью выглядывая из-за пологов юрт, думал и Даритай-отчегин.

Нойон натянул поводья, перевёл лошадь с тряского галопа на мелкую трусцу. «Куда гнать, — решил, — к чему торопиться? Может, в дороге что придумаю».

Ан поторопиться пришлось.

Степь казалась безлюдной. На холмах попрыгивали быстрые тушканчики с белыми кисточками на кончиках хвостов, вспыхивавшими, как искры, в зелёной траве. Дорогу перед лошадиной мордой пересёк неуклюжий ёж. Корсак — тощий и голодный даже в летнюю благодатную пору — глянул на всадников злыми глазами и, мотнув ободранным хвостом, скрылся в зарослях дикого персика. Тут и там по степи пеньками торчали жирные тарбаганы, прижимая к груди передние лапки, словно молясь. А тарбаган — зверь сторожкий, и, чтобы он вылез из сырой норы погреться на солнышке, тишина нужна.

Вдруг — а в утренние часы слышно в степи далеко — слух Даритай-отчегина уловил стук копыт. И ближе, ближе. Нойон принял поводья. Нукеры, сгрудившись в кучу, тоже остановили коней. Даритай-отчегин пробежал испуганными глазами по степи. Увидел: на вершине недалёкого холма объявились четверо всадников. Они тоже придержали коней и смотрели на Даритай-отчегина и его нукеров сверху вниз словно чего-то ждали.

Нойон понял, кто они и чего ждут.

Это были воины Темучина. А оставил он их в степи близ куреня Даритай-отчегина, чтобы присмотрели — поедет ли нойон по родичам и как поедет. С малым ли отрядом нукеров или соберёт под бунчук всех, кого сможет. И Даритай-отчегин не то чтобы порадовался, но с облегчением подумал: «Хорошо, что не стал тянуть с отъездом, и правильно сделал, взяв с собой только десяток нукеров».

Четверо на холме стояли неподвижно.

«Ждут, — определённо решил Даритай-отчегин, и губы у него задрожали, — ждут, как волки овцу у водопоя. А овца — это я».

Даритай-отчегин поднял плеть, послал лошадь вперёд. И не выдержал, оглянулся.

Четверо по-прежнему неподвижно стояли на вершине холма. В неподвижности этой сквозила открытая угроза, словно бы один из всадников или все разом поднялись на стременах и закричали нойону вслед: «Гони коней, гони... А нет, мы поможем!»

Даритай-отчегин в другой и в третий раз хлестнул лошадь плетью, а рот его всё жалко кривился, и губы дрожали. Понимал нойон, что загнал его в ловушку Темучин. Не выскочишь. В неприученной думать голове Даритай-отчегина крутился вопрос: «Что делать?» Ответа не было. И всё же он заставил себя продумать, как приедет к нойону Алтану и скажет о нападении Темучина на курень.

«Кричать ли о том, — спрашивал себя, — или сказать спокойно, не выдавая волнения и не пугая Алтана?»

Веющий в спину холодок от сознания, что на холме стоят четверо темучиновых соглядатаев, подгонял мысли. Нойон морщил лоб. Пугать Алтана не хотелось, надо было потихоньку подвинуть его к мысли,