после нёс ее на руках в жарник; то вдруг обнаруживал себя в деревне, доящим коров, а Любава макала пальчик в молоко и говорила, что он плохо старается.

Стук повторился.

— Ваше благородие! Просили разбудить-с! Его сиятельство скоро вас примет-с!

— Зайди! — крикнул Адриан. — Помоги одеться.

— С вашего позволения-с, — сказал лакей и вошёл в комнату.

Карницкий ополоснул лицо нагревшейся за день водой, причесался, натянул не глядя всё, что предложил ему слуга, и сел на стул в ожидании нужного времени. За окном нещадно палило солнце, мерзко жужжали мухи. Адриан тут же вспотел, несмотря на легкий камзол.

Что скажет Марчук? Что он выдумал? По мнению Адриана, от любого довода можно отмахнуться, сославшись на недавнюю болезнь дочери. Не помнит никого? Слаба умом стала. Собак боится? Так ведь горячка разум повредила. Хочет невесть чего? Да юна совсем, откуда в таких летах разумению взяться? Вот пойдёт замуж, сразу остепенится да успокоится. А вы, господин Карницкий, не хотите ли Любавушку нашу в жёны взять?

— Ваше благородие, — негромко позвал лакей. — Пора.

Сердце Адриана колотилось с бешеной скоростью. Наверное, так себя чувствуют осужденные, поднимаясь на плаху. Словно сейчас предстоит не участь Любавы решать, а его участь, Карницкого.

Путь до кабинета оказался до жалкого коротким, и там уже переминался с ноги на ногу Марчук, который даже не удосужился переодеться.

— Наконец-то. Сделай лицо повеселее, а то будто на казнь идёшь, — сказал Марчук.

Карницкий вздрогнул.

Граф Порываев сидел за столом в полумраке, окно прикрыли занавесью, чтоб было не так жарко. Возле его сиятельства стоял наполовину опустошенный графин с лимонной водой. У Карницкого тут же пересохло в горле. Да и живот напомнил о бездарно пропущенном завтраке.

— Что же, господа орденцы, закончили уже расследование? Признаться, я и не представляю, как вы намереваетесь заставить меня отказаться от дочери. Или, может, вы поняли, что с Любавой всё хорошо, и пришли распрощаться? Несмотря на ваше приятное общество, Адриан, я буду рад вашему уходу. Надеюсь, вы понимаете мои чувства.

Карницкий кивнул, но промолчал. Ему казалось, что если он попытается открыть рот, то тут же всё испортит своими признаниями.

Марчук же, нисколько не смущаясь ни тому, что граф подчеркнуто его не замечал, ни отсутствию стульев, шагнул вперёд.

— Ваше сиятельство, должен признать, что пребывание в вашем доме изменило мои ошибочные представления о благородных господах. Я увидел, что вы, ваше сиятельство, благородны не только по крови, но и по духу. Вы высоко цените свою честь и доброе имя, принципиальны и бесстрашны. Обычно при виде нас у людей трясутся поджилки, они лебезят перед нами, заискивают и стараются ублажить, только чтоб мы не назвали кого-то из них иномирцами. Вы же совсем иной человек. Даже страх за собственную дочь не позволил вам переступить через ваши убеждения. Потому вы и отправили меня в людскую, хотя я человек вольный и не должен бы спать вместе с холопами.

Даже к концу хвалебной речи выражение лица графа не изменилось. Он привык к лести и, скорее, насторожился от слов Марчука.

— Хоть я и не знаком с вашими детишками, однако я убеждён, что вы воспитали в них те же качества. Честь превыше всего! Доброе имя рода выше сиюминутных капризов! Разве не так, ваше сиятельство?

— Рад, что даже человек из народа сумел уловить это, — сухо согласился граф.

— Я слышал, что барышня до болезни была чистой и светлой душой. Невинной, как небесное создание. Она пожалела беспородного щенка и сама его выкормила! Не каждый день встретишь столь доброе сердце. Уверен, что барышня никогда не позволила бы как-то рассердить вас или расстроить матушку, она скорее бы ранила себя, чем причинила боль кому-то другому. Была послушной, преданной и смиренной.

— Да-да, к чему ты клонишь?

— Та, прежняя Любава, никогда бы не посмела опозорить семью. Прежняя Любава ни за что бы не пришла к малознакомому мужчине в комнату ночью. Тем более дважды. Та, прежняя, не накинулась бы на него с объятиями и ласками, не шептала бы бесстыдные речи…

— Как ты смеешь? — взревел граф. — Вон из моего дома!

Карницкий затрясся как осиновый лист. О чём Марчук думал, когда выкладывал графу о проступке Адриана?

— И не захотела бы убежать из отцовского дома без венчания и благословения, — договорил Марчук, даже не вздрогнув. — Я понимаю, ваше сиятельство. Вы не хотите признавать, что в вашу родную дочь вселилась чужая душа. Думаете перетерпеть немного, потом выдать ее замуж и забыть об этом, как о случайном кошмаре. Но вы так привыкли к послушанию! Так привыкли, что ваши домашние делают всё, что вы скажете… Вы забыли, что бывает иначе. А ещё, как человек умный и образованный, понимаете, что даже если вы не правы, от одной иномирной души мир не рухнет.

Граф стоял, уперев руки в стол, багровый от гнева, еле дыша, но молчал.

— И да, мир и впрямь не рухнет. Граничный Орден тоже стерпит. А вот выдержит ли ваша семья? Чужая душа уже ослушалась вас. Она уже осквернила чистое тело вашей дочери! Думаете, потом будет легче? Нет! Каждый день вы будете слышать о выходках якобы Любавы! Как она изменяет мужу, как открыто гуляет с любовниками, как перешивает платья, выряжаясь так, как и гулящая девка постеснялась бы. А не то ещё возьмётся сочинять дурные песенки и исполнять их прилюдно! Или плясать в коротких юбках! А что будут писать в «Ведомостях»! Дочь графа Порываева пошла в актриски! Дочь графа Порываева бросила мужа и теперь открыто живёт с конюшим!

— Хватит!

Граф ударил по столу так, что чернильница подпрыгнула, опрокинулась и залила бумаги.

— Вы поймите, нет больше вашей Любавушки! Теперь в ее теле сидит чужая душа, которой нет дела ни до вашей чести, ни до вашей семьи. Ей плевать на достоинство, манеры, приличия! Она из другого мира с другими обычаями! Я читал допросы таких иномирных душ. Некоторые из них вообще не ведают греха, точно дикари или звери. Можно ложиться с кем угодно, можно плясать на улице в одном исподнем, можно творить любые непотребства! Их не заботит душа! Они ищут веселья! Единственное, чего они боятся, — лишь скуки. Такую дочь вы хотите? Её защищаете?

Игнатий Нежданович без сил рухнул на стул, не заметив, как пачкает в чернилах домашний сюртук.

— Вы правы, — прошептал