— Или в тылу отсиживался? Или хотите узнать, на чьей стороне воевал потом — с красными, белыми, зелеными или серо‑буро‑малиновыми?

— Если советская власть признала вас членом нового общества, доверила обучение кадров Красной армии, значит, советская власть в вопросе разобралась окончательно и бесповоротно. Я в ее решениях не сомневаюсь.

Артемов бросил на него недоверчивый взгляд. А потом щелчками стал сбивать пепел. Курение — великая вещь, подумал Зайцев: дает столько предлогов разговаривать. И еще больше — не разговаривать.

Он в который раз пожалел, что бросил.

— Точно не хотите? — снова предложил Артемов.

— Ну дайте.

Артемов вынул портсигар. Тоже щегольской, как и пепельница. Зайцев выудил пальцами гильзу, убрал за козырек кепки.

— На черный день.

Артемов фыркнул:

— Как угодно. Между прочим, я вас еще тогда приметил. В Ленинграде. На манеже. Не очень‑то вы хорошо маскируетесь. Для сыщика.

— Да я ведь ничего не разыскивал — просто познакомиться приходил. Считаете, маскироваться надо было?

Артемов ответил неопределенным жестом.

— Странная война, — заметил Зайцев. — С одной стороны животные: лошади. С другой — тут же новейшие механизмы, газы. Человек маску Зелинского еще надеть мог. А зверье… жалко.

— Так и для лошадей маски водились, между прочим.

— Это как так?

— Слушайте, Зайцев. Я думал, вы ради Жемчужного сюда из самого Ленинграда притащились.

«А вы? — мысленно спросил Зайцев. — Тоже из‑за Жемчужного из Ленинграда так быстро смылись? Подальше, на самый край страны». Но вслух спокойно ответил:

— Так и есть.

— Чего же вы тогда государственные деньги разбазариваете? Вас в служебную поездку отправили, а вы не службу служите, а хвостом за мной ходите да разговоры светские ведете.

— Отчего же светские?

— А. Понял. Прием такой. Кружите вокруг да около. А потом — раз!

Артемов ткнул сигаретой, как бы поражая мишень. Жест был отточенным — сабельным.

С наблюдательным товарищем Артемовым следовало держать ухо востро.

— Вы как‑то романтически работу милиции представляете.

— Ладно, товарищ Зайцев. У вас свои приемы, у нас свои. У вас своя служба, у меня своя. И моя — не ждет. Бывайте.

Зайцев подался за ним.

— И отлично. Мне как раз интересно, в чем кавалерийская служба состоит.

Артемову это не понравилось.

— Из рутины. Скука смертная.

— Отлично. К скуке мне не привыкать, — не отстал Зайцев.

* * *

Мухи так и вились. На подоконнике стояли блюдца.

— Это у вас для кого? — попытался шутливо заговорить с черноглазой подавальщицей Зайцев. — Для кошечек?

— Для мушечек. Мухоморы жареные, — недовольно объяснила та — по говору, из местных. Зайцев не понял — правда или смеется над приезжим.

Даже при виде мухоморов в животе заурчало.

— Столовая только для работников и слушателей ККУКСа, — сурово отрезала подавальщица.

«Дашка‑курва! — весело позвали ее из кухни. — Прими биточки!»

— Зря пришли, — повторил Артемов.

— Ничего. Не голодный. Я с вами просто посижу. Вы ведь не против? — не отставал Зайцев.

— Как угодно.

Подавальщица вернулась к деревянной стойке с маслянистым шипящим противнем в руках.

— Это что? — поинтересовался Артемов.

— Биточки. По‑казацки.

— Тогда биточки.

«Дашка‑курва! — опять раздалось трубное из кухонного чада. — Компот заберешь?»

Подавальщица не подала виду, будто не ей. Но опустила глаза к чанам. Зайцев оценил.

— Капуста? Пшенка? — томно поинтересовалась она у Артемова.

— Пшенка, — мужественно ответствовал ее герой.

На тарелку шлепнулось из половника.

Артемов взял тарелку, подхватил с подноса оловянную ложку.

«Биточки казацкие» по виду мало отличались от «мухоморов». Артемов ел с аппетитом. Ходил кадык на тощей шее и желваки на костистом лице. Он, очевидно, был из тех, на которых все съеденное горит — а не откладывается нежным начальственным салом.

Курсанты за другими столами на них косились, переговаривались тихо — но никто не пялился. Будто так и надо.

Артемов промокнул губы салфеткой. С той же обезоруживающей прямотой спросил:

— После обеда тоже за мной увяжетесь?

— Увяжусь, — чистосердечно признался Зайцев.

— А вы что, собственно, вынюхиваете? — Тон у Артемова при этом был самый дружеский. Заинтересованный. Не пугливый, не опасливый. Таким тоном один собиратель марок может беседовать с другим. Зайцев легко в него попал. Пожал плечами.

— Сам пока не знаю.

Артемов, потягивая из стакана воду, кивнул. Как будто они и правда обсуждали марки. Или он был законченным душевнобольным. Или вне подозрений. Но в любом случае почему‑то Зайцеву он был симпатичен.

— Нравится вам на новом месте? — опять сменил он тему.

— Какое у военного человека может быть нравится — не нравится? Приказ есть — приказ выполнен. Нравится. Милый городишко.

— Товарища Буденного приказ?

— Товарища Буденного приказ.

— По Питеру не скучаете?

— Не успел. Ах, товарищ Зайцев, ну к чему вы опять эти светские разговоры ведете? «Нравится», «скучаете» — будто барышня я вам. Курсантам и лошадям эта перемена на пользу. Точка. Значит, мне здесь нравится.

— В смысле — на пользу?

— Во всех смыслах.

— А какие есть?

Артемов пожал плечами.

— Большой город — много соблазнов. А люди еще молодые.

— В маленьком, скажете, соблазнов нет?

— Разве что маленькие. Что здесь можно сделать? Напиться самогоном? Да поди достань еще его.

— Что, и лошади тоже пьют?

Артемов уставился на него. Видел, что отчасти шутка, но не понимал в чем.

— Вы сказали: на пользу курсантам — и лошадям тоже, — пояснил Зайцев.

— Климат! Перемена климата. Лошадь солнце любит. Не зря же конные заводы у нас исконно все больше по югу шли — поближе к Украине, туда, — он махнул рукой. — То есть сюда.

— Да, у нас в Питере с солнцем, конечно… — пробормотал Зайцев. — А в Туле?

— Не бывал. А только повторю: со мной вы теряете время.