— Обломов?

— Русская идиома. Когда не получаешь того, что очень хотел бы получить, — это и есть облом. Он хочет эту бронзовую кошку, я хочу сохранить работу. И только вы не хотите пойти нам навстречу… Разве не облом?

— Я соврал, — неожиданно сказал парень. — Я мог бы его продать. Кому угодно. Но не могу продать его именно вам.

— Мне? — опешила Дарлинг. — Со мной что-то не в порядке?

— Не вам. Ему. Вашему боссу.

Если до сих пор он говорил тихо, то сейчас и вовсе шелестел — так, что Дарлинг приходилось напрягать слух, чтобы понять, о чем там лепечет антикварный строптивец. И, наверное, она что-то поняла неправильно: не может же нормальный человек вот так, за здорово живешь, отказаться от прибыли, пусть и небольшой, в сто пятьдесят евро? Или парню просто не понравился ее босс? — такое тоже возможно. Глубокая антипатия, возникшая совершенно на пустом месте, — примерно такая же, как стойкая Дарлингова идиосинкразия на мужчин ее подруги Коко вообще и на ее мужа, несчастного Вассилиса, в частности. А ведь Вассилис не сделал ей ничего дурного. И глупо отрицать, что качества, присущие тебе, не смогут воплотиться и в другом человеке.

— Он так вам не понравился?

— Напротив, ваш босс производит приятное впечатление…

— Тогда в чем же дело? Продайте ему этого проклятого леопарда — и дело с концом.

— Проклятого, да. Это вы верно заметили. Им не стоит встречаться, ни к чему хорошему это не приведет.

— Кому встречаться?

— Вашему боссу и бенинскому леопарду. Я много лет торгую артефактами и научился кое в чем разбираться…

Много лет, ну надо же! Хозяин в худшем случае — ровесник Дарлинг, и все эти псевдомузейные экспонаты, его окружающие, — они милые, забавные и, безусловно, местами интересные, но совсем не артефакты. Немецкий врунишка! Его стертая и покосившаяся физиономия — от вранья, ни от чего другого. Врунишке было скучно с самого утра на его маловразумительной Вильгельмшавенерштрассе, вот он и решил поразвлечься.

— Интуиция, да? — улыбнулась Дарлинг.

— Я предпочитаю называть это внутренним зрением. Для кого-то другого эта вещь была бы совершенно безопасной, но вашему боссу она принесет только беду. Им не стоит встречаться, поверьте.

Ни для кого эта вещь не будет безопасной — разве не об этом кричали ее кошмары? Стоило только взять в руки бронзовое чудище, как кошмары тотчас же воплотились в жизнь, пусть и иллюзорную. И здесь Дарлинг была полностью на стороне торговца мнимыми артефактами. Но в самый последний момент дух противоречия, заставлявший ее читать любовные романы вместо больших и серьезных книг, неожиданно дал знать о себе.

— Может быть. Но они уже встретились.

Ничего не изменилось — ни в обстановке, ни в освещении, ни в фигуре парня, ни в фигуре Костаса, уныло подпирающего полку с граммофонами где-то на заднем плане. Но Дарлинг вдруг почувствовала холод, пробежавший по ногам. Затем он поднялся выше — к животу, к грудной клетке — и наконец застыл на уровне подбородка. Еще секунда — и губы скует льдом, и она больше не сможет произнести ни слова. Никогда.

— Да, — неожиданно согласился парень. — Вы правы. Они встретились, и ничего уже не изменишь. Вы предлагали двойную цену?

Холод отступил, и вместе со способностью говорить к Дарлинг вернулась ее обычная снисходительная ирония. А ситуация, до того казавшаяся абсолютно неразрешимой и пугающей, на поверку обернулась самым обыкновенным, хотя и не лишенным интриги торгом.

— Теперь хотите тройную?

— Нет. Я отдам леопарда за его цену. Сто пятьдесят евро. Но вы еще вспомните, что я вам говорил о нем.

— Я могу передать ваши слова моему боссу?

— Конечно. Если он к ним прислушается, то…

— Он не прислушается, но я передам. Вы еще что-то говорили о святой блаженной Августине. Может, мы и ее прихватим? В качестве противовеса грядущим напастям?

— Августина не поможет, — вздохнул парень. — Но для вас… Именно для вас, фройляйн, у меня есть одна вещь… которая точно вам понравится.

— Надеюсь, это не часы. — Костяшками пальцев Дарлинг постучала по корпусу из красного дерева, и он глухо откликнулся.

— Это не часы.

Придерживая Дарлинг за локоть, оракул с Вильгельмшавенерштрассе подвел ее к витрине с кинжалами и фолиантами. И вынул из нее портсигар.

— Серебро. Тысяча девятьсот тридцать девятый год. Очень редкая вещь и замечательно сохранилась. Всего лишь двести евро, но вам отдам с двадцатипроцентной скидкой.

Ах ты прохиндей!..

Дарлинг не выдержала и рассмеялась. Если до сих пор в ней еще шевелились остатки малопонятного и иррационального страха, то теперь они исчезли полностью. И весь пыльный мирок «Мали Ба» предстал в своем истинном свете: пафосной лавчонки, чей таинственный блеск мгновенно тускнел, стоило направить на него луч истины. А истина заключалась в том, что врунишкой был не только хозяин, но и весь его антикварный (тут Дарлинг мысленно поставила кавычки указательным и средним пальцами обеих рук) товар. Часы собраны с помоек, куда были выкинуты за ненадобностью. Диковинные приборы вынесены под покровом ночи из химических и физических кабинетов школ и скомбинированы друг с другом на скорую руку; морские инструменты куплены за бесценок у пьяной матросни в доках Гамбурга; фигурки святых клепались на прошлой неделе и были искусственно состарены при помощи какой-нибудь сильнодействующей инсектицидной дряни. Древние фолианты…

— Вам стоит взять его в руки…

— Я не курю, и портсигар мне без надобности.

— Это может быть хорошим подарком. Для вашего мужчины, если он курит.

Если он вообще есть!

— Я предпочитаю некурящих мужчин.

— На месте женщин я бы не слишком доверял некурящим мужчинам. Они скучны.

Вот ведь скотина, сукин сын, идущий вразрез с магистральной линией Всемирной организации здравоохранения! К каким только уловкам не прибегнешь, лишь бы продать свое неликвидное и некондиционное дерьмо!.. И хорошо бы побыстрее закончить этот балаган, прихватить злополучного леопарда и убраться отсюда к чертовой матери. Дарлинг уже собиралась призвать на помощь Костаса, когда что-то прохладное скользнуло ей в руку.

Портсигар!

Скотина и сукин сын прибег к самому постыдному из всех существующих приемов. Дарлинг открыла было рот, чтобы возмутится, и… тут же закрыла его. И снова открыла, чтобы выпустить из себя исполненное восхищения:

— Вау!..

Вау — это еще было мягко сказано и даже приблизительно не отражало ту гамму чувств, которая охватила Дарлинг. Восторг и ожидание чего-то необычного, чудесного и захватывающего; всего того, что может в корне изменить жизнь. И как только она жила до встречи с этой волшебной вещью? — с этой шту-у-ученькой, с этой королевой штученек или, лучше сказать, королем.