Все захохотали. Индейцу и в голову не пришло обижаться на сибиряка, так как он был далек от мировых трендов. И справедливо считал себя не ниже белых. Он мог так же держать в руках оружие и угнетенным себя не считал, поскольку свои права отстаивал совсем не в судах и не жалобами. А еще знал свою родословную на тридцать-сорок поколений вглубь веков до самых строителей древних пирамид.

Рихтер и сам думал, что те, кто доводит до абсурда идеи борьбы за права, кто превращает равенство в орудие разделения, играют на руку подлецам, настоящим расистам, сторонникам закабаления женщин и расовой и религиозной «чистоты». Вроде тех, которые любят собирать и кидать камни. Или тех, которые кучкуются на ресурсах типа Knut-and-pogrom – всемирном ресурсе восточнославянских реваншистов, и Deus-Vult – мировой социальной площадке для альтернативных правых, иначе говоря, неонацистов.

Возможно, среди партизан в отряде «Панчо Вилья» каждый второй и был слегка гомофоб, а каждый третий – сексист. Да, все они были не херувимы с крыльями и не облака в штанах. Грубые мужланы… но они считали, что первичным является право для человека (любого) на жизнь, на пищу, воду и крышу над головой. А права каждого меньшинства на свои некритичные для выживания особенности – после этого, но никак не вместо.

Рихтер был благодарен им хотя бы за то, что ему не поминают его ренегатство и то, что он бывший «полицай», который, при иных обстоятельствах, мог бы в них стрелять… хоть он и внушал себе, что не могло такого быть. Несколько раз Максим с таким негативом сталкивался – в других отрядах, в которых он иногда бывал. Но все это перевешивалось дружеским, почти братским отношением его нынешних товарищей по оружию.

Военспец хотел сказать что-то серьезное и важное, но его опередили. Заговорил сибиряк, хитро подмигнув:

– Кроме негра, азиата, инвалида, должен быть еще кое-кто. Иначе непорядок, господа. Нет, я не про семитов. Все гораздо хуже. Нас засудят, ибо мы забыли о…

Он не договорил, но все уже начали переглядываться и ржать как кони, так что Рихтер подумал, не накурились ли они травы тайком, а свою умную мысль и вовсе забыл. Кто-то чуть не свалился от хохота на песок. Смеялся даже Виссер, хотя трепетно относился к защите чужих прав и такой юмор не жаловал.

– Хватит-хватит, парни! – замахал черной рукой Санчес. – Конечно, они такие же люди, как мы. Но среди нас таких нет. Ну… разве что девчонки в студенческие годы могли баловаться. Не исключено.

– Девчонкам можно, – поддакнул ему Диего. – Если меру знают…

– Тьфу, анафема, – выругался Зоран. – И охота вам гадости собирать? Меня и так мутит, так еще вы добавили. Пошли, браты, труба нас зовет.

А когда отсмеялись, еще долго переглядывались, многозначительно пуча глаза. Они знали, что это насчет «белых свиней» и «тупых мужских шовинистов» можно прикалываться всегда, а про известные всем категории – только в узком кругу знакомых и лучше в темном подвале. Даже тут, под обстрелами, засевшие где-то далеко Social Justice Warriors пугали их не меньше, чем вражеские боевые спутники. Потому что после обстрелов еще можно остаться живым, а правозащитники такого шанса не оставят. И никакая линия фронта от них не отделит, потому что среди своих их не меньше.

«В девяностые годы прошлого века еще можно было свободно высказывать свое мнение», – вспомнил Максим слова отца. Макс был поздним ребенком, и его папа тогда уже был немолод. Карл Рихтер всю жизнь работал обычным банковским клерком… хорошим клерком, раз в двадцатые годы его не сократили, как большинство работников городского отделения «Райффайзен банка».

В политику тот никогда не лез. Но один раз, когда он поругался с таксистом-турком, его, по возвращении домой, будто прорвало:

«Нет, я не расист. Но почему мне нельзя честно сказать, что я думаю? Почему им меня можно назвать как угодно? А я их не могу? В своей стране… Почему я должен это держать в себе?! Может, это меня убивает потихоньку. Вот раньше были только форумы, чаты. Там еще можно было что-то писать. Но уже когда появились соцсети… любое твое слово перестало быть твоим. Превратилось в достояние человечества. А сейчас, когда сеть везде, – тем более! И не дай бог твои мысли не совпадут с общепринятыми. В тоталитарных странах к тебе придут из какого-нибудь КГБ. А в тех, которые зовутся демократическими, тебя поставят на учет SJW. А последствия схожие… Тебя просто вычеркнут из жизни, даже если оставят в живых».

Потом Максим узнал, что отец всегда голосовал на выборах за крайне правую изоляционистскую партию «Новая Германская Альтернатива». Сам Макс считал их клоунами и ретроградами. Но о политике им так и не довелось поговорить. Отец не сгорел на работе, а умер, взяв первый за три года отпуск.

Сам Рихтер-младший всегда считал себя толерантным, но еще в детстве не любил, когда ему что-то навязывали под страхом позора или наказания. Никакая справедливость не может базироваться на штрафах и угрозах, решил он еще тогда.

Дальше его политические взгляды колебались между двух полюсов, пока не сошлись в одной точке.

Смеркалось. Они шли по уже пустому, вымершему, как после эпидемии, пляжу.

Ветер усиливался, море колыхалось все сильнее, языки пенной воды накатывали на берег так, будто хотели утащить с него побольше песка в океан. На горизонте все заволокло тучами. И все же Рихтер знал, что для техники Корпуса даже такая погода препятствием не будет. Контратаки можно было ждать в любой день.

– И не надо огульно ругать всех феминисток, – вступился за своих камрадок, которых здесь не было, Макс. – Среди них больше адекватных женщин, тех, кто за солидарность всех угнетенных и подлинное равенство, чем тех, кто за преференции по признаку пола. А до равных прав на трети земшара еще ой как далеко. Не сравнивай Пакистан и Северную Америку.

– Не заводи эту шарманку, Максим, – проворчал Зоран, которому, похоже, наконец-то полегчало. – У революции есть сейчас более актуальные проблемы, чем вторичные половые признаки.

– Точно, – поддержал серба Гаврила. – И даже чем первичные. Например, этот анклав в столице. Вчера были переговоры, перемирие вроде закончилось, но никакую капитуляцию они не приняли. Видать, ждут. Или вот блокада. Мне Иван показывал переговоры авиадиспетчеров и пилотов, капитанов судов. Они стягивают войска. Будет интервенция. А мы еще даже Мехико не взяли. Чувствую, нас перебросят туда. Надо добить это осиное гнездо, пока к ним подмога не пришла.

– Почему нас еще туда не перекинули? Допустим, небо закрыто, поезда не ходят. Но можно же грузовиками…

– Плохая логистика. Диверсии в городах, подрывы на шоссе. Была еще одна засада… Потеряли нескольких командиров. А еще в одном месте возле Куэрнаваки наши постреляли наших. Концов так и не нашли. Брешут про каких-то «вервольфов»-оборотней. В кольце вокруг столичного даун-тауна стоит почти пятьдесят тысяч человек. Лишняя сотня-другая им погоды не сделает. Скоро Камарилья падет. Они уже контролируют только жалкий пятачок в двадцать-тридцать квадратных километров.

– А вот и сделает погоду. Даже сотня. Если это такие люди, как мы, – подмигнул Гаврила и заложил еще одну припасенную сигарету себе за ухо.