Если бы не новый повар, я, наверное, никогда не узнал бы правды и под влиянием этого друга не сумел бы вести независимую жизнь, какую тогда только начал. Мне пришлось бы постоянно тратить на него внимание и время, а он продолжил бы обманывать меня и сбивать с толку.

Однако Бог, как и прежде, спас меня. Поскольку мои намерения были чисты, я был спасен вопреки своим ошибкам, а приобретенный опыт стал предостережением на будущее.

Повар, кажется, был посланником с Небес. Он ведь совершенно не умел готовить и не задержался бы у меня в этой роли, но только он один открыл мне глаза. Как я выяснил позже, та женщина не в первый раз пришла в мой дом. Компаньон часто приводил ее и прежде, но ни у кого больше не хватило смелости разоблачить его, поскольку все знали о моем слепом доверии к нему. И, как я уже упомянул, повар словно был послан мне лишь для выполнения этой миссии, поскольку сразу же попросил разрешения уйти.

— Я не могу оставаться в вашем доме, — сказал он. — Вас слишком легко ввести в заблуждение, и потому таким, как я, здесь не место.

Мне, разумеется, пришлось отпустить его.

Я вспомнил, что именно этот мой компаньон наговаривал на того клерка. Я сделал потом все, что мог, чтобы исправить совершённую несправедливость, но загладить вину мне так и не удалось. Это навсегда осталось пятном на моей совести.

Как ее ни заделывай, трещина есть трещина.

К тому времени я уже провел в Южной Африке три года. Мне необходимо было лучше узнать живущих здесь людей и дать им возможность узнать меня самого. В 1896 году я попросил разрешения отправиться домой хотя бы на полгода, поскольку понял, что мне предстоит надолго задержаться в Южной Африке. Моя адвокатская практика процветала, и я чувствовал, что необходим людям, а потому решил отправиться домой, забрать жену и детей с тем, чтобы позже вернуться и обосноваться здесь на более длительный срок. Я также понимал, что смогу сделать много полезного в Индии, рассказав людям там о проблемах индийцев в Южной Африке. Налог в три фунта все еще терзал людей. Не могло быть и речи о мире и покое, пока этот налог не был отменен.

Но кто заменит меня в Конгрессе и Ассоциации по вопросам просвещения во время моего отсутствия? Я рассматривал двух кандидатов — Адамджи Миякхана и Парси Рустомджи. Среди коммерсантов теперь было много подходящих для нашей работы людей, но только эти двое были способны регулярно выполнять функции секретаря и при этом пользоваться авторитетом у представителей индийской общины. Секретарь, разумеется, должен был знать английский язык на приличном рабочем уровне. Я рекомендовал Конгрессу ныне покойного Адамджи Миякхана, и он был утвержден в качестве нового секретаря организации. Последующие события показали, что этот выбор оказался удачным. Адамджи устроил всех, так как обладал необходимыми настойчивостью, терпимостью, дружелюбием и деликатностью и доказал делом, что для того, чтобы быть секретарем, не требуется диплом адвоката или вообще любое высшее образование, полученное в Англии.

Примерно в середине 1896 года я отбыл домой на пароходе «Понгола», направлявшемся в Калькутту.

Пассажиров на борту судна оказалось очень мало. Среди них были два английских чиновника, с которыми я близко познакомился. С одним из них мы ежедневно посвящали час свободного времени игре в шахматы. Корабельный врач снабдил меня «Самоучителем тамильского языка», и я принялся за его изучение. Опыт работы в Натале показал, что мне необходимо выучить урду для общения с мусульманами и тамильский язык для общения с мадрасскими индийцами.

По просьбе английского друга, тоже желавшего изучить урду, я нашел среди палубных пассажиров человека, который говорил на этом языке, и за время плавания мы успели добиться неплохих результатов в наших занятиях. Чиновник обладал гораздо более развитой памятью, чем я. Однажды увидев слово, он уже не забывал его, а вот мне часто было трудно даже просто разбирать буквы урду. Я удвоил усилия, но так и не смог обогнать чиновника.

Зато с тамильским языком я справился гораздо лучше. Преподавателя найти не удалось, но самоучитель был написан очень хорошо, и я не чувствовал необходимости в посторонней помощи.

Я надеялся продолжить изучение языков уже после прибытия в Индию, но это оказалось невозможным. После 1893 года читать учебную литературу мне пришлось в основном в тюрьме. Успехов в тамильском языке я добился в южноафриканских застенках, в урду — в Йерваде. Однако говорить по-тамильски я так и не смог, а то малое, что мне удалось выучить благодаря чтению, постепенно забывается из-за отсутствия практики.

Я до сих пор помню, как трудно мне приходилось без знания тамильского языка или телугу. В памяти сохранилась та забота, которой окружили меня дравиды в Южной Африке, — это стало для меня одним из самых приятных воспоминаний. Сейчас, стоит мне встретить друга из числа тамилов или телугу, я невольно вспоминаю прошлое, ту веру, упорство и самопожертвование, которые демонстрировали их соотечественники в Южной Африке. А ведь они были поголовно неграмотными — как женщины, так и мужчины. Такой уж была борьба в Южной Африке, в ней сражались главным образом неграмотные солдаты. Она велась ради бедняков, и бедняки же в ней участвовали. Однако незнание их языков никогда не мешало мне завоевывать сердца этих простых и добрых людей. Они все же говорили на ломаном хиндустани или на таком же ломаном английском, а потому мы без труда работали вместе. Но мне всегда хотелось отплатить им за преданность, выучив тамильский язык и телугу. В тамильском, как я уже отметил, мне удалось добиться некоторых успехов, а вот в телугу, за который я взялся уже в Индии, мне не удалось продвинуться дальше алфавита. Боюсь, что теперь уже никогда не выучу этих языков, а потому мне остается только надеяться на способность дравидов выучить хиндустани. Ведь в Южной Африке те из них, кто не говорил по-английски, могли объясняться на хинди или хиндустани, пусть даже и плохо. И только владеющие английским языком не желают ничему учиться, словно его знание становится препятствием на пути приобщения к другим языкам.

Но я отвлекся от главной темы. Позвольте теперь закончить рассказ о моем морском путешествии. Мне необходимо будет представить читателю капитана «Понголы». Мы стали друзьями. Добряк капитан принадлежал к секте плимутских братьев, поэтому мы гораздо чаще вели беседы на религиозные темы, чем на мирские. Он четко разграничивал вопросы веры и морали. Библейское учение он считал детской забавой. Красота христианства заключалась для него в простоте. Пусть все люди — мужчины, женщины, дети, часто повторял он, уверуют в Иисуса и его самопожертвование, и тогда наверняка им будут прощены любые прегрешения. Он напомнил мне о плимутском брате из Претории. Религия, накладывавшая любые моральные ограничения, ему не подходила. Мое вегетарианство стало темой нашей дискуссии. Почему я не должен есть мяса вообще, а в нашем случае — говядины? Разве Бог не создал всех существ низшего порядка для удовлетворения потребностей человека точно так же, как создал, например, царство растений? Подобные вопросы неизбежно приводили нас к серьезным религиозным спорам.