Для восточноевропейских евреев Америки 1919 год стал своего рода переломным. Три, казалось бы, не связанных между собой события — итоги революции в России в 1917 г., окончание Первой мировой войны в 1919 г. и введение в том же году сухого закона — переплетутся и сплетутся таким сложным образом, каждое из них окажет тонкое, но мощное воздействие на остальные, что их слияние повлияет на тысячи жизней.

Российская революция 1917 года проходила в два этапа — февральский, когда был свергнут Николай II, и октябрьский, когда была установлена большевистская власть. Большинство российских евреев встретили весть о падении царя, когда она дошла до Америки, с большим ликованием. Октябрьский приход к власти большевиков был встречен с меньшей уверенностью и единодушным одобрением. В Нью-Йорке консервативная газета «Тагеблатт» была настроена неодобрительно и писала, что настоящая свобода и порядок не придут в Россию до тех пор, пока большевистское движение не потерпит крах и не будет установлена представительная демократия по образцу американской. Но социалистически настроенная газета «Дейли Форвард» была в восторге, а ее главный редактор Барух Владек писал: «Жизнь странная: мое тело — в Америке. Мое сердце, душа и жизнь — в той великой чудесной стране, которая была так проклята и теперь так благословенна, стране моей юности и оживших мечтаний — России».

Вступление Америки в войну фактически остановило трансатлантическую иммиграцию из Восточной Европы, и больше никогда не было такого прилива иммигрантов, какой наблюдался в течение предыдущих четырех десятилетий.[13] Затем, в шумном, почти истерическом духе джингоизма, охватившем Америку после войны, был принят шквал все более ограничительных иммиграционных законов, которые сократили иммиграцию до минимума и практически «заморозили» еврейское население Америки на том уровне, на котором оно находилось в то время. Эти законы проводились по расовому и этническому признаку, устанавливали жесткие квоты, сопровождались патриотическими речами об устранении «нежелательных элементов», «иностранного элемента», осуждении «чуждых идеологий», призывами к «стопроцентному американизму».

Как будто Америка, одержав победу в Европе, решила, что должна очиститься и превратиться не только в самую могущественную, но и в самую нравственную нацию в мире. Порок и самообольщение должны быть искоренены путем запрета алкогольных напитков. На Юге, чтобы показать чернокожим, кто здесь хозяин, во имя «красной крови» американизма был возрожден Ку-клукс-клан, и даже негров-ветеранов войны линчевали. В таком же настроении в штате Мичиган Генри Форд начал издавать свою газету Dearborn Independent, в которой сразу же обнаружились сильные нотки антисемитизма, и в которой был опубликован поддельный документ «Протоколы сионских мудрецов». (В «Протоколах», оказавшихся фальшивкой, утверждалось, что в них раскрывается международный еврейский заговор с целью завладеть мировыми деньгами). В течение многих лет после этого многие евреи отказывались покупать автомобили Ford, а смущенного г-на Владека из газеты «Daily Forward» укоряли за то, что он принимает рекламу от Ford Motor Company, тем более что он часто отказывался принимать рекламу от политических партий, с которыми был не согласен.

В штате Теннесси преподавание теории эволюции было объявлено вне закона как недостаточно патриотичное и «христианское», несмотря на то, что история сотворения мира была записана в Ветхом Завете. Сразу после русской революции в Нижнем Ист-Сайде проходили просоциалистические и антисоциалистические митинги и собрания, но к 1919 году события, включая суд над Роуз Стоукс, дали понять, что социализм больше не является общепринятой американской идеологией. И некоторые восточноевропейские евреи, помня о том, что царские погромы были направлены как раз на уничтожение антицаристских социалистических диссидентов, стали с тревогой задумываться о том, не может ли в США разразиться такое же антиеврейское и антисоциалистическое насилие. Другие, подобно г-ну Владеку, возможно, просто чувствовали, что их сердца и души все еще находятся в России. Как бы то ни было, к 1920 году около 21 тысячи евреев покинули Америку и вернулись на свою духовную родину, объявив себя «бывшими узниками [капитализма]».

Между тем к 1919 году Нижний Ист-Сайд сильно изменился — как косметически, так и демографически — по сравнению с тем, каким он был во времена расцвета мисс Джулии Ричман, и она, несомненно, одобрила бы эти изменения. Грубые булыжные улицы были заасфальтированы. Старые причалы на Ист-Ривер были переоборудованы под плавательные бассейны. Было разбито несколько новых парков, построены новые красивые школы и другие общественные здания. Кроме того, «еврейский квартал», или гетто, уже нельзя было определить как существовавший между границами определенных улиц. Ист-Сайд по-прежнему оставался районом иммигрантов, но евреи уезжали. К 1919 г. тележки практически исчезли, торговцы перебрались в магазины или на фабрики в верхнем городе. Несколько старожилов остались, не столько из-за любви, сколько из-за привычки к своему окружению, но новое поколение, родившееся в Америке, достигло совершеннолетия после 1880-х годов, поступило в колледж, выучилось на юристов, врачей, бухгалтеров, учителей, архитекторов, преуспело и уехало. Это поколение евреев оставило в прошлом свои воспоминания о гетто. Они также, как мы увидим, откажутся от строгой ортодоксии своих родителей в пользу более современного, более американского, более ассимиляционного иудаизма.

Конечно, в этом процессе мобильности наружу и вверх были и неудачи. В 1914 году в Нижнем Ист-Сайде разорились три популярных русско-еврейских банка, которыми управляли братья М. и Л. Ярмуловские, Адольф Мандель и Макс Кобре. Эти банки были созданы людьми, которые давали своим вкладчикам большие обещания, но не имели достаточного опыта в банковском деле, а их кредитная политика была, мягко говоря, несерьезной. В августе того же года, отреагировав на слухи о неустойчивом финансовом положении этих банков, банковский суперинтендант штата Нью-Йорк закрыл все три банка. В Нижнем Ист-Сайде сразу же возникла паника, и в ходе последовавшего за этим расследования худшие опасения банковской комиссии подтвердились. Так, например, задолженность банка Ярмуловских составляла 1 703 000 долларов, а активы — всего 654 000 долларов. Банк Манделя имел на 1 250 000 долл. меньше, чем его задолженность.

То, что в результате закрытия банков были уничтожены сбережения тысяч иммигрантов, конечно, трагедия. Но, с другой стороны, не может не впечатлять тот факт, что эти сбережения в 1914 году составляли в совокупности более десяти миллионов долларов. Кроме того, те еврейские вкладчики, которые были уничтожены, не приняли свою участь кротко, покорно или даже философски, как это могли бы сделать поколениями раньше или, несомненно, дома, в России, где подобные катастрофы были обычным делом. Они боролись с безумием. М. Ярмуловскому и его семье пришлось бежать по крышам, чтобы избежать разъяренной толпы, собравшейся у его дома. Для подавления сотен демонстрантов перед домом Манделя были