Помнишь, Толян, прекрасный фильм «Осенний марафон»? Тот самый, где персонаж Леонова поясняет причину, почему его собутыльник — профессор из Дании — оказался в медвытрезвителе. «Ведь я же ему говорил… А он всё: „Коктейль, коктейль…“ — хиппи лохматый!» А когда на следующее утро тело профессора доставили в гостиницу, администраторша наотрез отказалась припомнить в нем своего постояльца и выдать ключ от номера, сославшись на то, что, мол, этот гражданин у них не проживает. Не узнала, бедная. Ничего удивительного. Его бы и мама родная не признала в таком виде.

Так и в нашем случае. Сначала 60 %, потом коктейль «Великодержавные страдания, вашу мать!», а уж дальше — поди узнай самих себя. Поэтому-то совесть и разум в нас не пересекаются, существуя как две разные и независимые друг от друга субстанции, одну из которых коктейль закрепляет, после чего она становится непрошибаемой, как броня, а другую настолько размягчает, что она жидким студнем стекает нам прямо под ноги, из-за чего приходится втаптывать в землю последние остатки собственных мозгов. Ну и, конечно, земля, пропитанная такими сильнодействующими ядохимикатами, всячески отбрыкивается от того, чтобы давать нужные всходы.

— Да, что и говорить, землица в наших краях — не дай бог каждому. Песок! — с грустью соглашается Толян и, застенчиво отведя взгляд в сторону, вкрадчиво добавляет: — У тебя там, Мишка, ничего не осталось?

Огорченный тем, что Толян так и не дослушал мои пояснения к настоящей главе, я встаю, подтягиваю на бедрах полотенце и иду к дому.

— Только ты уж это, — слышу за спиной я голос Толяна, — постарайся без «Амуретты». Ну ее к лешему — сироп один!

Осторожно, чтобы не расплескать, я выношу Толяну «Bad Mother» — водку без ликера. Непослушной рукой он принимает от меня стакан, медленно подносит его ко рту и, закатив глаза и вытянувшись в струнку, потихоньку выпивает. Уже через несколько минут взгляд его мутнеет, глаза заволакиваются туманом, тело обмякает. Он с виноватой улыбкой сползает с лавочки, здесь же, возле баньки, устраивается на травке и вскоре засыпает. Сон его глубок и спокоен, ибо Толяну нет нужды волноваться, что он, неровен час, проспит вечернюю дойку. Уж об этом как-нибудь позаботится Надя — супруга Толяна. Кстати, осеняет меня страшная догадка: а ведь Надя может появиться с минуты на минуту, и тогда, проклиная весь мой род, она разбудит Толяна отборными матюками, заставит его подняться и, понукая хворостиной, погонит доить скотину.

И покуда Надя еще не появилась, покуда она еще только высматривает в густом лозняке подходящий хлыст, я с трусливой поспешностью натягиваю штаны и постыдно покидаю Толяна, дабы перенестись в то место повествования, с какого начал сегодняшнее столь долгое и путаное отступление, — к воскресенью 26 марта. До избрания Президентом России В.В.П… остается еще 5 часов, то есть сейчас — 3 часа дня пополудни. Естественно, по местному времени. А поскольку время у нас всегда только местное, хотя, как утверждают некоторые эрудиты, за окном вовсю уже накатывается третье тысячелетие, — этот вечно отстающий механизм наших часов определенно нуждается в капитальном ремонте. Но кому же, скажите на милость, его ремонтировать, если сам мастер — плоть от плоти порождение нас самих, а его хронометр отстает так же, как и наши часы?!

— Откуда же тогда в тебе взялась вера в наше светлое демократическое завтра? — неожиданно услышал я голос моего недавнего партнера по лицедейству, с которым, как мне казалось, я уже урегулировал коллизию, связанную с раздвоением личности, слившись с ним в единое и неделимое целое.

— Ну это совсем просто, — мгновенно парирую я. — Моя вера — это явление того же порядка, что и вера телезрителей, отвечающих на вопрос кажущегося постоянно растерянным журналиста Максимова: «Верите ли вы в новую историческую хронологию по Фоменко?» Ну что мне стоит сказать — да, верю, доставив тем самым истинное наслаждение ведущему и вернув ему едва не утраченную собственную веру в людей, что в свою очередь готовы по первому зову уверовать и в новую хронологию, и в черта лысого. Убудет, что ли, от меня, тем более что культурно-образовательного ценза при ответе на этот вопрос никто не устанавливает, да и глупостями всякими не интересуется: «Верите?! Вот так да! А позвольте спросить — почему?» Да потому! Хочу и верю! И потом. Ведь сказал же поэт: «В Россию можно только верить…» Вот я и верю. Даже продолжаю на что-то слабо надеяться. А еще по-своему и любить… А что еще надо? Тем паче что ничего другого не остается.

…

Эх, кабы не короткое лето да не песок, небось взошли бы помидоры в парнике у нас в деревне, ну да авось всё еще переменится, и бабка Мирыч, вконец умаявшись — шутка ли! Задрамши подол, часами ползать на карачках в душной парилке, сымая набухшие алой спелостью помидоры, — оборотится однажды с прежней шаловливой улыбкой к дверце теплицы, а тут, глядишь, и я, дед Щукарь, лихо заломив картуз набекрень и запалив самокрутку, как раз с завалинки подоспею…

В лучах предзакатного солнца мы мерно брели узкими улочками старого города в направлении порта, влекомые вновь и вновь возникающей с каждым поворотом дороги зрительной галлюцинацией открывающейся перед нами морской панорамы с видом на белый теплоход под трехцветным стягом. Насколько я знаю, существование подобных фантомов — нередкая вещь в здешних краях. Местные жители, вдоволь натерпевшись от франко-испанских колонизаторов, целыми толпами подались в свое время бедуинами в пустыню, но там, мучимые не столько жаждой, сколько неотвязными миражами оазисов, они от такой непрухи принялись грязными словами поносить свою кочевую жизнь и, в конце концов, почти поголовно осели в близлежащих городах, где такие видения посещали их гораздо реже. Поэтому мы пришли к заключению: хватит гоняться за постоянно исчезающими призраками, довольно ненужной погони за иллюзиями, пора обратиться к научным методам поиска истины. И начать этот поиск мы решили с покупки полкило маслин.

Так неторопливо ступая по мостовым древней Медины, ориентируясь на местности в строгом соответствии с научными методами познания окружающего мира, мы направлялись в ту сторону, откуда едва уловимыми миазмами описанного выше коктейля доносился подхваченный слабым дуновением берегового бриза неповторимый запах Родины. Мирыч то и дело непринужденно запускала руку в бумажный пакетик, отправляя в рот одну маслинку за другой. Каждую съеденную маслинку она сопровождала возгласом одобрения, в котором я улавливал не только восхищение этими изумительными плодами, не просто удовольствие от тривиальной обжираловки маслинами, но, несмотря на избранный нами строго научный подход к установлению своего местонахождения во времени и пространстве, еще и волнующий отголосок чего-то более возвышенного, вечного, — отзвук, напоминающий собой хвалебное песнопение. Глядя на ее умиротворенное лицо, «зеленеющее как маслина в доме Божьем», я догадался, что это был отзвук Священного Писания, в котором вечнозеленое масличное дерево почитается символом неизменного благочестия и Божьего благословения.

В отличие от Мирыча, я к маслинам совершенно равнодушен, даже не помню их вкуса, и когда они попадаются мне в каком-нибудь блюде, хоть в той же обожаемой мною мясной сборной солянке, я оставляю их без всякого внимания.